— Мне плевать.
— А мне нет.
— А я говорю — плевать.
— Нет.
— Да.
— Я спускаюсь.
— Я поднимаюсь.
— Давай лучше встретимся.
— Прямо на лестнице.
— Я люблю тебя, любимая.
— Мне так хочется плакать.
— Так что нам делать?
— Мы встретимся.
— Прямо на лестнице.
— Я буду повторять твое имя на каждой ступеньке.
— И я буду повторять твое имя на каждой ступеньке.
— Нет, подожди… Все так хорошо…
— Я жду… Стою и не двигаюсь.
— Как будто ты уже здесь.
— Я уже здесь… Я всегда была здесь.
— Я люблю тебя, любимая.
— Так что нам делать?
— У нас все получится.
— Вместе пойдем на пляж.
— Куда угодно.
— Только ты и я.
— Только ты и я.
— И это будет замечательно.
— Земной рай.
— И никаких землетрясений.
— И никаких расставаний.
— И никаких термитов.
— И никаких макак.
— Я так люблю тебя.
— Я поднимаюсь.
— Я спускаюсь.
— Навсегда.
— Навсегда.
— Наконец-то все это кончилось!
— Все только начинается.
— Я уже здесь.
— И я уже здесь.
— Да… это здесь.
Несколько лет спустя в ванной комнате
Она плакала уже час.
Надеялась, что сумеет выплакаться, слезы остановятся, им придет конец.
Но не получалось.
Слез не становилось ни больше, ни меньше, они все текли и текли.
И ей пришлось напрячься и повернуть слезы вспять, чтобы они, хоть и текли, но в ней самой, и хотя бы лицо ее оставили в покое.
Потом она опустила голову под воду и долго терла глаза, чтобы их промыть.
Оперлась на бортик ванны и встала.
Обхватила себя руками и поняла, что вся дрожит от холода, вылезла из ванны, надела халат, рядом висел еще один, надела его сверху, на свой.
Пошла в гостиную и посмотрела на него.
Голого, в петле.
Замерла в нерешительности.
Обняла его.
Прижавшись к нему, закрыла глаза.
Попыталась согреться.
«Любимый», — прошептала она.
— Так ты говоришь, что ни один человек в нашем мире не умер?
— Да.
— И все, кроме самоубийц, возвращаются обратно на Землю?
— Да.
— Пока не покончат с собой?
— Да.
— А они об этом знают?
Бог посмотрел на человека с откровенным любопытством:
— А ты знал? — спросил он.
Человек попытался найти ответ в самом себе, но не нашел.
Он искренне хотел найти его, но не смог.
— Не знаю, — сказал он.
Бог остановился и повернулся к человеку.
Человек повернулся к Богу.
— И я не понимаю, — сказал Бог. — Думаю, в глубине души и они об этом знают, но мало таких, кто туда заглядывает. Кому-то, как тебе, это удается, они освобождаются и попадают сюда. Есть и такие, которым это тоже удается, они все понимают, но предпочитают остаться. Знают, но не хотят простить меня. Они считают меня чудовищем и надеются, что добьются того, что не получилось у меня. Они упорно хотят сделать ваш мир лучше, но это невозможно. Как правило, до них в конце концов все же что-то доходит, но приходится раз сто посылать их обратно, чтобы они наконец простили меня, покончили с собой и попали сюда. Тем временем они плодятся и размножаются, мешают понять другим людям, те тоже плодятся… И ставят мне палки в колеса.
— Вяжут по рукам и ногам, — сказал человек.
— Вот именно, — ответил Бог. — Но у меня нет выбора. Я послал к вам моего сына, чтобы он вам все объяснил, открыл глаза… Но сын предал меня. Он заразился вашей неуемной жаждой жизни, взбунтовался и заморочил вам голову… Он отлично у вас проводит время, возвращается к вам снова и снова… в каких только обличьях, под какими только именами он к вам не являлся и продолжает в том же духе.
— А ты куда смотришь? — спросил человек, который к Сыну Божьему относился с симпатией. — Просто сидишь здесь и ждешь?
— Нет, — сказал Бог. — Я делаю вашу жизнь все хуже.
— Что, прости?
— Это ты меня прости… Я делаю вашу жизнь хуже, потому что иначе вам ничего вдолбить невозможно. Ваша жизнь, даже жизнь самого ничтожного муравья, невыносима, но вы ее принимаете. Злоба, ненависть и насилие — они повсюду. Вокруг вас, перед вами, в вас самих. Один сплошной кошмар. Но вам этого мало, вы продолжаете жить, спать, трудиться в поте лица… Если честно, у меня просто руки опускаются. Как вы все это терпите?
Во взгляде Бога читался вопрос, но задавать этот вопрос человеку было теперь бессмысленно: он все равно не смог бы ответить. И не только потому, что было уже поздно, но и потому, что он не знал ответа.
— Вы никогда не сможете все это изменить, — продолжал Бог. — Даже те из вас, кто «делает все, чтобы жизнь стала лучше, помогает другим, жертвует собой…». Вы упорно хотите видеть в этой жизни «хорошую сторону», но у жизни нет сторон… Вы ищете спасения в любви, и любовь, ничего не скажешь, — это довольно мило, но одной ее недостаточно, чтобы искупить все остальное. И никогда не будет достаточно. Зло — оно в самой вашей природе, и ее-то вам и нужно менять… Вы не сможете обрести покой до тех пор, пока не откажетесь от этой жизни…
Бог посмотрел на человека, человек — на Бога.
Потом человек расстался с Богом и пошел к лугу.
Ей по-прежнему было холодно.
Она закрыла глаза и еще крепче прижалась к нему.
На нее нахлынули воспоминания.
Они шли вместе по проселочной дороге. Погода была прекрасная. А может, шел проливной дождь. Она уже не помнила. Но помнила, что он напевал песенку. Песенка была дурацкая, но под нее хотелось танцевать, и она не удержалась. Смотрела на него, пока он пел, и не удержалась. Остановилась машина, водитель предложил подвезти, но они отказались. Чтобы и дальше петь и танцевать. «А люди в машине смотрели на нас так приветливо», — припомнила она, не открывая глаз. Но им-то что: приветливы они или нет. Им вообще не до них. И даже не до самих себя. Все вдруг стало так просто, что ее даже дрожь пробрала. В какой-то момент показалось, что они вообще были голые, но потом она вспомнила, что нет, одежда на них была. А ведь в этот момент она могла поклясться, что точно были голые. Она была одета, она танцевала, смотрела на него и уже не понимала, на кого смотрит, на себя, на него, на весь белый свет с животными, растениями и даже камнями. Она смотрела на все это и думала: «я — избрана, я — девушка, я любима», и считала, что должна любить всех и все, повсюду, даже отшельников, даже безумцев. Но ведь они просто шли по проселочной дороге, и все это было непомерно, недостижимо. Тогда она посмотрела на него снова и подумала, что, возможно, он на это способен и сумел бы научить и ее. Но он витал в облаках, хотя был рядом с ней; во всяком случае тут, кроме нее, никого не было, и он все напевал, а она танцевала и не могла остановиться. Да, он был здесь, но она не могла знать, думает ли он тоже в этот момент об отшельниках и о безумцах. Так они шли по проселочной дороге: он напевал, она танцевала, и оба не подозревали, что думают об одном и том же, и не могли даже поделиться друг с другом своими мыслями, потому что оба знали, что у них все равно ничего не получится и что они не первые и не последние, кому пришло это в голову, а мир устроен так, что шансов нет ни у кого, ни у кого на свете. И все же они шли вперед, потому что у него была она, а у нее — он, и это было безусловно важнее, чем все отшельники и безумцы вместе взятые.
«Как печальна жизнь», — думала она, хотя была так счастлива, так счастлива.
Как ни странно именно в этот момент появился Шекспир.
Пришел и посмотрел на человека, с которым жил, — теперь голого и бездыханного, потом посмотрел на женщину, с которой жил этот человек и которая теперь прижималась к нему, закрыв глаза. И тогда впервые, впервые в своей жизни Шекспиру захотелось стать кем-нибудь другим, стать не котом. Он посмотрел, как они застыли, обнявшись, и ему захотелось превратиться в дуновение ветерка: ветерок не сможет просочиться между ними и обвеет их обоих, потихоньку обвеет и улетит. Но Шекспир все же был котом, а у котов тоже не было шансов, потому что их не было ни у кого, ни у кого на свете. Все, что он мог, это мяукнуть, но когда он увидел, что она открывает глаза, он пожалел, что сделал это и что ему придется и дальше жить своей кошачьей жизнью. Тогда он ушел обратно в спальню и спрятался: пусть думает, что он тоже умер, что его больше нет. Как бы он ни старался, он не мог умереть, потому что был всего лишь кот, но хотя он был всего лишь кот, он очень старался.
Она открыла глаза и увидела своего мужчину. Своего обожаемого мужчину.
Тогда она сделала вид, что не замечает его, потому что ей надо было жить дальше, и она стала прибираться в гостиной, стараясь не смотреть на него, подбирая там и сям окурки, бутылки, коробки из-под пиццы. Пошла на кухню и выбросила все в мусоропровод. В мусоропровод. Потом пошла в спальню и собрала там все, что смогла. Принесла все на кухню и снова стала бросать все подряд в мусоропровод. Книги, фотографии, одежду, — все, кроме Шекспира, которого она никогда, никогда в жизни не выбросила бы в мусоропровод.
