Тогда она сделала вид, что не замечает его, потому что ей надо было жить дальше, и она стала прибираться в гостиной, стараясь не смотреть на него, подбирая там и сям окурки, бутылки, коробки из-под пиццы. Пошла на кухню и выбросила все в мусоропровод. В мусоропровод. Потом пошла в спальню и собрала там все, что смогла. Принесла все на кухню и снова стала бросать все подряд в мусоропровод. Книги, фотографии, одежду, — все, кроме Шекспира, которого она никогда, никогда в жизни не выбросила бы в мусоропровод.
Покончив с этим, оделась в то немногое, что не выбросила: старые брюки, красную рубашку и туфли из Мексики. Одевшись, вышла из квартиры. День только начинался. Спустилась по лестнице. День только начинался. Она вышла на улицу. Все это она уже видела, уже видела не раз: люди пили кофе, мыли мостовые, что-то говорили друг другу, и у них это получалось — и жаловаться, и веселиться, а она шла, не жалуясь, не веселясь, вообще не говоря ни слова, просто шла вперед к магазину.
Она снова посмотрела на людей и вспомнила, что когда-то ей все это нравилось, вся эта жизнь, это ее мельтешение, ведь самим этим людям нравится, что они такие живые и это мельтешение вокруг них. Но сегодня, и не только сегодня, а отныне навсегда, ее от всего этого тошнило. Она остановилась и ее вырвало на стену. Люди заметили ее, и им нашлось, что сказать: «Что это за девушка?.. Наверняка наркоманка!.. Мадмуазель!.. Мадмуазель!.. Вам же не пятнадцать лет… Пора бы уж жить осмысленно!» Ей было все равно, что они там говорят, главное, что они вообще говорили и находили какие-то слова — вот, что было для нее мучительно и отчего ее тошнило. Она вытерла рот рукой, руку — о брюки и пошла своей дорогой. Наконец показался магазин. Она вошла, спросила веревку, продавец не задал никаких вопросов, и она в глубине души сказала ему спасибо. Вышла из лавки, перешла улицу и вошла в табачный магазин. Купила сигареты, хотела было купить зажигалку, но предпочла спички. Выйдя из магазина, остановилась, вынула одну сигарету, спичку, закурила и с веревкой в руке пошла домой. Все это напоминало сон, именно сон, а не кошмар: она не слышала людей, не слышала впервые в жизни, и так и дошла до дома. Позвонила по домофону — смеха ради, просто посмотреть, будет ли ей смешно, наверное, засмеялась, а может, и нет, но как бы то ни было стала подниматься. Поднимаясь по лестнице, остановилась на полпути и подумала про свои волосы — когда-то они была похожи на осеннюю листву. «По крайней мере, так было задумано», — сказала она себе и снова пошла наверх. Дошла до своей двери, не стала звонить, просто толкнула дверь.
Шекспир проголодался, очень проголодался и до сих пор был голодным, так что она покормила его, отложила веревку, вытащила все, что было в холодильнике, все из кухонных шкафчиков и положила на пол. Потом пошла в гостиную и сняла с себя всю одежду, осталась голой. Внимательно посмотрела на мужчину, который, казалось, смотрел на нее, и забралась на гамак. Но тут вспомнила, что забыла веревку на кухне. Пришлось вылезать обратно, спускаться с небес на землю и идти за веревкой. Увы, даже чтобы сделать это, приходилось что-то делать. Сжимая веревку в руке, подумала, что забыла про музыку. Ведь нужна еще музыка. Она подошла к проигрывателю, наугад взяла диск, в самом деле наугад, и вставила его. Включила проигрыватель и услышала дурацкую, совершенно дурацкую песню, но даже не улыбнулась, потому что для нее уже ничего дурацкого не существовало. Подошла к мужчине, встала на цыпочки и поцеловала так крепко, как могла. Потом, как была голая, опять залезла на гамак, привязала веревку к другому крюку гамака, опять посмотрела на него, обвязала другой конец веревки вокруг шеи и прыгнула вниз.
Все произошло очень быстро. Мгновение — и она повисла на веревке.
Остался один только кот, который уже больше не мог есть, он вышел из кухни и посмотрел на них.
На мужчину и женщину, которые висели рядом в своей квартире.
Присядем прямо здесь, на лугу, среди зелени и цветов.
Присядем на лугу и поговорим.
Здесь, посреди зеленого луга.
Очень важно, чтобы вы увидели луг. У вас наверняка есть такой луг — надо только вспомнить. Я мог бы описать вам его, но тогда это будет уже не ваш луг. А вам нужен ваш собственный.
Итак, вы сидите на траве и беседуете.
Вы не собирались этого делать. Вы же куда-то шли, у вас были дела, а вы просто взяли и уселись на лугу. Но не сразу. Нет, сначала вы об этом только подумали. Ступая на луг, а может, и раньше, только заприметив его, вы просто подумали об этом.
Подумали, а потом решились. Что дела могут и подождать. А сейчас единственное, чего вам хочется — это сесть здесь, на лугу, вместе с ней или с ним, и поговорить.
Это самый прекрасный момент в вашей жизни. Вот только бы он не показался вам таким уже потом, в воспоминаниях. Нет, именно сейчас, когда вы в нем живете.
Вы переживали прекрасное мгновение, и уже тогда знали, что оно и есть самое прекрасное мгновение в вашей жизни.
Сидеть здесь, на зеленом лугу, с ним или с ней.
И вы не лишились рассудка. И вы не принялись кричать. Вы, так сказать, приняли его, признали, что это лучшее мгновение в вашей жизни.
Спокойно это признали.
А потом вдруг вы поняли: хотя все в мире уходит и возвращается опять, это мгновение будет длиться и длиться и не кончится никогда.
Самое прекрасное мгновение в вашей жизни продлится всю вашу жизнь.
И тут вы, конечно, улыбнулись. Но никто не спросил вас, почему, ведь он — или она — тоже улыбнулись.
Открываешь глаза, и первое, что видишь — потолок вашей спальни.
А ведь который месяц ты спишь в гостиной.
Странно.
Поворачиваешься — нет, жены нет в постели.
Но твоя щека приминает ее длинные светлые волосы.
Бред какой-то.
Тянешь руку — бороду почесать.
Бороды нет как нет.
У тебя перехватывает дыхание.
Суешь руку под простынь.
Шаришь между ног.
И там пусто.
Резко садишься.
Поворачиваешься к зеркальному шкафу.
Кричишь.
А слышишь крик жены.
Натягиваешь на глаза простыню, хочешь спрятаться с головой, но тут же выныриваешь — там груди ее торчат.
Смотришь в зеркало, оттуда смотрит она, нет, быть того не может.
Морщишься, она так морщится, когда чего-то не понимает.
Или когда «пи-пи хочет», как она говорит.
Садишься на край кровати.
На ногах — синие носки, те самые, их жена надевает на ночь.
В ужасе смотришь на них.
Встаешь, заворачиваешься в простыню, выходишь из комнаты, хватаясь за стены, бредешь по коридору в ванную.
Ванная занята.
Нервно дергаешь дверную ручку.
Из ванной доносится твой кашель.
Опять и опять.
Теперь ты там прочищаешь горло.
Сплевываешь.
Ты выпускаешь ручку и пятишься назад.
Дверь открывается.
Кричишь ты — кричит жена.
Глядите друг на друга и кричите.
Не верите своим глазам.
Рассматриваете друг друга.
Опять кричите.
Жена пытается запихнуть твой живот в свой пеньюар.
Ты натягиваешь простыню на ее худые плечи.
Она, то есть ты, убегает в спальню.
А ты, то есть она, скрываешься в ванной.
Устроившись на унитазе, подобрав простыню, первый раз в жизни «пи-пи»-саешь.
На глаза наворачиваются слезы.
Взяв себя в руки, встаешь, спускаешь воду, хватаешь свой халат, он висит рядом с ванной, в ванне высится гора книг.
Снова чуть не плачешь, накидываешь халат, простыня падает на пол.
Идешь к умывальнику, над ним шкафчик с аптечкой, зеркальный, в зеркале снова — она.
Опершись на умывальник, тяжело дышишь, она тоже.
Спасу нет, отовсюду женой пахнет.
Таращишь глаза — ее, зеленые, жмуришься, стискиваешь ее зубы, ее руками теребишь ее же щеки, ты их — и вверх тянешь, и вниз, ишь, гладкие какие.
Не отрывая взгляда от зеркала, пытаешься открыть кран с холодной водой.
Рукава халата болтаются, опрокидываешь флакон с одеколоном.
Одеколон льется в раковину.
Его запах заполняют всю ванную, спохватываешься, ставишь флакон на место, набираешь в руки воды — в ее руки, чтобы пригладить ее белокурую шевелюру.
На секунду, всего на секунду признаешь — она красавица, тебе становится грустно.
И ей грустно, это тебя раздражает.
Ее тоже, ты выходишь из себя.
Она тоже, быстро открываешь шкаф, чтоб больше ее не видеть.
На полке рядом две щетки, в замешательстве пытаешься почесать бороду.
