обрушиться. Даже и с этим. – Мегги сказала подруге точно теми же словами, какими в конце концов объяснила загадку себе самой: – Он остается из порядочности.
– Из порядочности? – эхом отозвалась миссис Ассингем.
– Из порядочности. Если она все-таки попробует!..
– То? – подсказала миссис Ассингем.
– То… Я очень на это надеюсь!
– Надеешься, что они увидятся?
Однако Мегги заколебалась и не дала прямого ответа.
– Бесполезно надеяться, – сказала она, помолчав. – Она не станет. Но он бы должен…
Недавнее выражение миссис Ассингем, которое та, извиняясь, назвала вульгарным, все еще звенело в ушах княгинюшки, пронзительно, как электрический звонок, когда его прижмут и долго не отпускают. Если говорить совсем просто, разве это не жутко, что для Шарлотты оказывается под сомнением даже сама возможность «добраться» до человека, который столько времени любил ее? А самое странное здесь, несомненно, – ее забота по поводу того, что могло бы этому способствовать или же, наоборот, воспрепятствовать; и еще страннее, что она порой начинала мысленно примериваться, не заговорить ли ей об этом напрямик с мужем. Очень ли будет чудовищно, если она вдруг ни с того ни с сего обратится к нему, как бы в тревоге оттого, что время уходит: «Тебе не кажется, что честь обязывает тебя сделать что-нибудь для нее, прежде чем они уедут?» Мегги то и дело принималась взвешивать, чем грозит подобный рискованный вопрос ее спокойствию, и даже беседуя, как, например, сейчас, с той, кому больше всех доверяла, вдруг уходила в себя, целиком погрузившись в свои мысли. Правда, миссис Ассингем в такие минуты умела отчасти восстановить равновесие, ибо нельзя сказать, чтобы эта дама совсем не догадывалась, о чем думает ее юная подруга. Впрочем, мысль Мегги в настоящий момент имела не одну только грань, а целый ряд граней, сменяющих друг друга. Самые разные возможности открывались перед Мегги, когда она задумывалась о том, на какую компенсацию может еще рассчитывать миссис Вервер. В конце концов, всегда оставалась возможность, что она все-таки попытается до него добраться, а может быть, уже попыталась, и даже не один раз. Против этого не было никаких аргументов, кроме явной убежденности Фанни Ассингем в том, что этого не произошло – то ли по причине усиленной самодисциплины Шарлотты, то ли вследствие безвыходности ее положения; не говоря уже о том, что и сама княгинюшка за прошедшие более чем три месяца пришла к такому же мнению.
Разумеется, их предположения могли оказаться и необоснованными, тем более что Америго не привык отчитываться в том, как он проводит время, и привычки этой не изменил даже для виду. Притом же и Шарлотте, как было отлично известно обитателям Портленд-Плейс, приходилось бывать на Итон-сквер, где сейчас происходила упаковка огромного количества ее личных вещей. Она не появлялась на Портленд-Плейс, не заезжала даже к ланчу в тех двух случаях, когда, как им было точно известно, проводила целый день в Лондоне. Мегги было противно, оскорбительно сравнивать времена и вероятности, высчитывать, не было ли в течение тех двух дней удобного момента, идеально подходящего для тайного свидания, благо в такое время года в городе почти не встретишь любопытных глаз. Но в том-то отчасти и было дело, что в воображении Мегги почти не оставалось места ни для каких иных картин, все оно было занято неотступным образом бедняжки Шарлотты, которая, собрав последние остатки мужества, упорно оберегает от всех тайну своей неутоленной печали. А иная картина могла быть, например, такая: что бережно охраняемая тайна, совершенно напротив, относится к печали, в конце концов утоленной тем или иным способом, – и разница между двумя тайнами была чересчур велика, чтобы позволить себе ошибиться на этот счет. Нет, Шарлотта скрывает не гордость и не радость, она скрывает свое унижение; потому-то нежное сердце княгинюшки, мало приспособленное для мстительного торжества, больно ранилось об острые стеклянные края так и не высказанного вопроса.
Там, за стеклом, затаилась вся история их отношений, которую Мегги, тщетно расплющивая нос о гладкую поверхность, безуспешно пыталась разглядеть. А миссис Вервер, очень возможно, колотилась сейчас об это же стекло изнутри, не в силах удержаться от последней отчаянной мольбы. После встречи с мачехой в саду Мегги самодовольно решила про себя, что больше от нее ничего не требуется и можно отныне сидеть сложа руки. А кто, собственно, сказал, что ничего больше нельзя сделать? Разве с точки зрения личной гордости невозможно пресмыкаться еще более смиренно? Почему не взять на себя роль посланницы, не рассказать мужу о мучениях подруги, о том, что она нуждается в помощи? То, что я назвал стуком в стекло изнутри, можно было выразить на языке пятидесяти разных способов, и самый лучший перевод, пожалуй, мог иметь форму напоминания, проникающего в самую глубину души. «Ты не знаешь, что это значит, когда любишь, а потом разрыв. С тобою этого не случилось. Не было у тебя такого уж сильного чувства, нечего было и разрывать. А ведь наша любовь была истинной, сознающей себя, словно чаша, полная до краев; так неужели она совсем ничего не значила, неужели она была только для того, чтобы ты отравил ее своим дыханием? И почему на мою долю достался один лишь обман? За что через два коротких года ее золотое пламя – ах, ее золотое пламя! – обратилось в горстку черного пепла?» Мало-помалу наша юная приятельница настолько поддалась влиянию заведомо обреченных на неудачу измышлений собственной жалости, что порой начинала ощущать на себе груз некоего нового долга – долга высказаться, прежде чем разлука разверзнет свою бездну, умолить о последней милости, которую изгнанница сможет увезти с собой, подобно нищей эмигрантке, сохранившей одну-единственную стоящую вещь, драгоценность, завернутую в лоскуток старого шелка, чтобы когда-нибудь продать ее на рынке черной беды.
Эта воображаемая услуга женщине, которая уже не в состоянии помочь себе сама, сделалась западней, поджидающей Мегги на каждом повороте дороги. Раз за разом ловушка захлопывалась, и пленница начинала рваться прочь из тисков, беспомощно хлопая крыльями, так что, как говорится, только перья летели. Дело в том, что эти порывы сострадания очень быстро сталкивались с препятствием, останавливавшим их полет, хотя и не способным вернуть их с небес на землю. Останавливало их одно и то же зрелище – далекий, удивительно четкий силуэт, проходивший неторопливо и размеренно в глубине любой перспективы «Фоунз». Как знать, или как не знать, воспользовалась ли Шарлотта действительной необходимостью съездить на Итон-сквер также и в других целях, и если да, то в каких именно? Во всяком случае, все это неизбежно становилось предметом обстоятельных раздумий, вошедших
