отвернулся… Когда Мегги увидела его снова, он стоял к ней спиной и слепо смотрел в окно. Она была спасена и ушла без потерь.
В тот же день, ближе к вечеру, перед приездом старшей пары, они снова встретились в большой гостиной, обращенной окнами на восток. Встреча их имела вид замечательный, напоминая экстренное совещание перед каким-нибудь сугубо официальным приемом. В беспокойном уме Мегги мелькали даже какие-то игривые мысли в этом духе. Просторная прохладная комната, во второй половине дня находившаяся в тени, раскрытые от чехлов старинные гобелены, идеально натертый пол, в котором отражались вазы со срезанными цветами, серебро и нарядные скатерти чайного стола – все это выразилось в следующем замечании Мегги, равно как и нечто особенное в движениях князя, медленно прохаживавшегося по комнате:
– Мы с тобой настоящие буржуа! – бросила она с оттенком суровости, словно эхом их прежней общности взглядов. Впрочем, постороннему зрителю они могли показаться именно той знатной парой, какой слыли повсюду, но только в ожидании визита царствующих особ. Казалось, они готовы были по первому слову дружно направиться к подножию парадной лестницы – князь чуть-чуть впереди, и даже дойдет до раскрытых дверей, и даже, при всем своем княжеском достоинстве, спустится с крыльца, дабы встретить высокого гостя при выходе из колесницы. Время, надо признаться, было совсем неподходящее для столь торжественных событий: сентябрьское затишье, конец скучного дня. Несколько высоких окон стояли настежь – из тех, что выходили на балкон, с которого открывался вид на унылую пустую улицу. С этого балкона однажды весной Америго и Шарлотта смотрели, как Мегги возвращается из Риджентс-парка вместе с отцом, Принчипино и мисс Богль. Америго и теперь, в своем пунктуальном нетерпении, выходил на него раза два, после чего возвращался в комнату, без слов докладывая, что никого пока не видно, и явно не зная, чем себя занять. Княгинюшка делала вид, будто читает; Америго оглядывался на нее, проходя мимо. Мегги невольно вспоминала другие случаи, когда она вот так же прикрывала волнение книгой. Наконец, Мегги почувствовала, что он остановился перед ней; она подняла глаза.
– Помнишь, сегодня утром, когда ты рассказала мне об их приходе, я спросил, не нужно ли мне сделать что-нибудь по этому поводу? Ты сказала, чтобы я был дома, но это само собой разумеется. Ты говорила кое-что еще, – продолжал он. Мегги положила книгу на колени и смотрела на него снизу вверх. – Мне почти хочется, чтобы это случилось на самом деле. Ты говорила о том, чтобы нам с ней увидеться наедине. Знаешь, для чего мне это нужно? – спросил Америго. Мегги молчала, и тогда он сказал: – Я-то знаю, для чего.
– Ах, теперь это только твое дело! – сказала его жена. Но не усидела на месте и поднялась.
– Мое, и я его сделаю, – ответил он. – Я скажу, что лгал ей.
– Не надо! – воскликнула Мегги.
– И что ты ей лгала.
Она снова покачала головой:
– Этого тем более не надо!
Они стояли друг против друга. Князь гордо вскинул голову, увенчанную, словно короной, его замечательной выдумкой.
– Как же тогда она узнает?
– Не нужно ей ничего знать.
– Пусть и дальше думает, что ты ни сном ни духом?..
– И что я все такая же дурочка? Пусть думает, что хочет, – сказала Мегги.
– И я должен это стерпеть?
Княгинюшка повела плечом:
– А тебе что за дело?
– Разве мне нельзя ее поправить?
Мегги молчала, пока не затих последний отзвук этого вопроса; молчала долго, чтобы сам Америго мог его как следует расслышать, и только после этого заговорила:
– «Поправить» ее? – Теперь уже ее вопрос прозвенел, отдаваясь по комнате. – Не забываешь ли ты, кто она такая?
Князь широко раскрыл глаза – он впервые увидел свою жену по-настоящему величественной. А Мегги отшвырнула книгу и предостерегающе подняла руку:
– Карета. Идем!
Это «Идем!» своей прямотой и решительностью не уступало всем остальным речам Мегги, а когда они спустились в холл, не менее решительное «Иди!» бросило Америго вперед, через раскрытые двери, между рядами торжественно выстроившихся слуг. С непокрытой головой он встретил царственных гостей в лице мистера и миссис Вервер, выходивших из экипажа. Мегги ждала на пороге, чтобы приветствовать их и ввести в свой дом. Чуть позже, после того, как все поднялись наверх, сама княгинюшка словно заново ощутила непреодолимость того барьера, о существовании которого только что напомнила мужу. За чаем, в присутствии Шарлотты – а она, как никто, умела утвердить свое присутствие – Мегги потихоньку протяжно вздохнула с облегчением. Чрезвычайно странно, но самым ярким впечатлением за эти полчаса стала непринужденность мистера и миссис Вервер. Они словно сговорились держаться как можно более беззаботно; Мегги еще не приходилось видеть такого единодушия между ними. Америго тоже это заметил и не смог удержаться, чтобы не переглянуться с женой. Вопрос о том, в какой степени Шарлотта доступна исправлению, снова поднял было голову, но тут же сник – так мастерски Шарлотта умела выразить полнейшее свое безразличие к каким бы то ни было вопросам, так безупречно сохраняла невозмутимую безмятежность. Ее уверенная красота носила чуточку официальный оттенок, не покидавший ее ни на минуту; это было ее прохладное убежище, глубокая сводчатая ниша, хранящая в себе иконописный позолоченный образ, здесь Шарлотта улыбалась, выжидала, пила чай, обменивалась репликами с мужем, постоянно помня о своей миссии. Ее миссия к этому времени окончательно оформилась, приняв облик величайшей возможности всей ее жизни: она будет заниматься распространением изящных искусств среди далекого, погрязшего в невежестве американского народа. Десять минут тому назад Мегги внушала князю, что их приятельница не позволит себя жалеть, но теперь возникла другая трудность – как выбрать нужный вариант восхищения ее возвышенными качествами. Грубо выражаясь, Шарлотта держалась молодцом, и Мегги следила за ней как зачарованная в течение четверти часа, так что почти даже и не замечала ее спутника, совсем отступившего в тень. Адам Вервер, как всегда, даже с собственной дочерью, следовал своему весьма полезному принципу не занимать какой-либо ярко выраженной позиции; находясь с ним в одной комнате, Мегги лишь смутно ощущала, что он по-прежнему плетет свою паутину, поигрывая длинным шелковым шнурком, точно так же, как это было в «Фоунз». У нашего милого добряка была привычка, войдя в комнату, бесшумно прохаживаться по ней, осматривая ее содержимое; то же самое он проделал и сейчас, хотя все предметы здешней обстановки были ему знакомы как нельзя лучше, – этим он как будто подчеркивал, что предоставляет жену самой себе. И даже больше того – стоило княгинюшке
