Однажды после полудня он сидел в давке, нарезая новую хлопковую веревку на гужи и по-морскому свивая отрезанные куски в аккуратные бухты на вбитых в стену гвоздях, а услышав стук у себя за спиной, обернулся и в раме открытой двери увидел человека ниже среднего роста, в широкополой шляпе и слишком просторном сюртуке, - он стоял в странной неподвижности, словно врос ногами в пол.
- Вы Уорнер? - сказал он голосом не то чтобы грубым или, во всяком случае, не нарочито грубым, а скорее скрипучим, словно заржавевшим от редкого употребления.
- Я один из Уорнеров, - сказал Джоди довольно приветливо своим мягким и сильным голосом. - Чем могу служить?
- Моя фамилия Сноупс. Я слышал, у вас сдается ферма.
- Вот как? - сказал Уорнер, отодвигаясь, чтобы свет из окна упал на лицо посетителя. - Где ж вы об этом прослышали?
Ферма была новая, он и отец купили ее с торгов меньше недели назад, а человек был совсем чужой, Джоди даже фамилии этой никогда не слышал.
Тот не отвечал. Теперь Уорнеру было видно его лицо - холодные, мутно-серые глаза под косматыми, седеющими, сердитыми бровями и короткая щетина серо-стальной бороды, густой и спутанной, как овечья шерсть.
- А раньше вы где фермерствовали? - спросил Уорнер.
- На Западе.
Он не говорил отрывисто. Он просто произнес эти два слова с непреклонной бесповоротностью, словно топором отрубил.
- В Техасе, значит?
- Нет.
- Понятно. Значит, к западу отсюда, и все тут. Семья большая?
- Шестеро. - Сказав это, он не замялся, но и не спешил продолжать. И все же что-то осталось недоговоренным. Уорнер почувствовал это прежде, чем скрипучий, безжизненный голос, с расстановкой уточнил: - Сын и две дочки. Жена и свояченица.
- Это только пятеро.
- И я сам, - сказал неживой голос.
- Сам не в счет, когда уговариваешься, сколько рабочих рук будет выставлено на поле. Так как же, пятеро, а может, семеро?
- Могу выставить шестерых.
Голос Уорнера тоже остался прежним - таким же приветливым, таким же ровным:
- Не знаю, стоит ли мне брать арендатора в этом году. Май ведь уже на носу. Пожалуй, я и сам бы справился, вот только поденщиков нанять. А может, и вовсе не стану ее трогать в этом году.
- Согласен и на поденную, - сказал тот.
Уорнер поглядел на него.
- Хотите поскорей устроиться, а?
Тот не отвечал. Уорнер не знал, смотрит на него этот человек или нет.
- Сколько думаете платить аренды?
- А какая ваша цена?
- Треть и четверть, - сказал Уорнер. - Все товары отсюда, из лавки. Наличными ничего.
- Понятно. Товаров на шесть долларов.
Совершенно верно, - приветливо сказал Уорнер. Теперь он не знал даже, смотрит ли этот человек вообще на что-нибудь.
- Согласен, - сказал тот.
Стоя на галерее, над пятью или шестью мужчинами и комбинезонах, сидевшими на корточках или прямо на полу со складными ножами и деревянными чурками в руках, Уорнер смотрел, как его посетитель с трудом доковылял до крыльца, не глядя по сторонам, сошел вниз, отыскал среди привязанных у галереи запряжек и верховых лошадей тощего мула без седла, в драной сбруе с веревочными поводьями, подвел его к крыльцу, неуклюже, с натугой сел верхом и уехал, все так же ни разу не оглянувшись.
- Послушать, как он топочет, можно подумать, что в нем фунтов двести весу, - сказал один из сидевших. - Кто это такой, Джоди?
Уорнер чмокнул, всасывая слюну сквозь зубы, и сплюнул на дорогу.
- Сноупс какой-то, - сказал он.
- Сноупс? - сказал второй. - Вон оно что. Значит, тот самый. - Теперь не только Уорнер, но и все остальные повернулись к говорившему - худощавому человеку в безукоризненно чистом, хотя и выцветшем, заплатанном комбинезоне, и даже свежевыбритому, с лицом кротким, почти грустным - хотя, присмотревшись, на нем можно было заметить два совершенно различных, самостоятельных выражения - одно мимолетное, спокойное и безмятежное, а под ним другое, всегдашнее, явно не терпеливое, хотя и сдержанно озабоченное, с подвижным ртом, свежим и ярким, как у юноши, но, взглянув более пристально, легко было понять, что этот человек, видимо, просто-напросто никогда в жизни не курил: резко выраженный тип мужчины из тех, которые женятся молодыми и производят на свет только дочерей, да и сами вечно остаются на положении старшей дочери у собственной жены. Его звали Талл. Тот самый малый, который зимовал с семьей в заброшенном хлопковом амбаре у Айка Маккаслина. Он еще был замешан в этой истории с поджогом конюшни, которая сгорела два года назад в округе Гренье у какого-то Гарриса.
- Гм, - сказал Уорнер. - Как вы говорите? Поджог конюшни?
- Я не говорю, что это он поджег, - сказал Талл. - Я только говорю, что он был, так сказать, замешан в этом.
- И сильно замешан?
- Гаррис притянул его к суду.
- Понятно, - сказал Уорнер. - Просто возвел на него напраслину, заставил отвечать за другого. Наверно, подмазал кого следует.
- Ничего не доказали. Может, потом Гаррис и собрал доказательства, да было поздно. Его уж и след простыл. А потом, в прошлом году, в сентябре он объявился у Маккаслина. Он с семьей работал на Маккаслина поденно, собирал хлопок, и Маккаслин пустил их перезимовать в старый амбар, который в тот год у него пустовал. Вот и все, что я знаю. А сплетен я не пересказываю.
- И я бы не стал, - сказал Уорнер. - Кому охота прослыть пустым сплетником. - Он стоял над ними, широколицый, добродушный, в потертом, строгом костюме: крахмальная, но заношенная белая сорочка, пузырящиеся на коленях, давно не глаженные брюки, - одетый чопорно и вместе с тем небрежно. Он шумно и отрывисто втянул воздух. - Так-так, - сказал он. - Поджог конюшни. Так-так.
Вечером, за ужином, он рассказал об этом отцу. Не считая неуклюжего, кое-как сколоченного из бревен и досок строения, известного под названием "Гостиница Литтлджон", у Билла Уорнера был единственный двухэтажный дом в этих местах. Уорнеры и кухарку держали - не только единственную черную прислугу, но вообще единственную прислугу во всей округе. Она прожила у них уже много лет, но миссис Уорнер все говорила, - и, видимо, верила, - что ей нельзя поручить даже воду согреть без присмотра. Джоди рассказывал, в то время как его мать, полная, живая, хлопотливая женщина, которая родила шестнадцать душ детей, из которых уже пережила пятерых, и все еще брала призы за свои соленья и варенья на ежегодной ярмарке, сновала между столовой и кухней, а сестра, тихая, полнотелая девочка, с уже округлившейся в тринадцать лет грудью, с глазами, как матовые оранжерейные виноградины, и полным, влажным, всегда чуть приоткрытым ртом, сидела на своем месте, уйдя в себя, в каком-то дурмане цветущей и юной женской плоти, не слушая его, что, как видно, давалось ей без малейших усилий.
- Ты контракт уже подписал с ним? - спросил Билл Уорнер.
- Да я и не собирался, покуда Вернон Талл не рассказал мне, что он натворил. А теперь, думаю, завтра же составлю бумагу и дам ему подписать.
- Тогда уж заодно укажи ему, который дом поджечь. Или пускай сам выбирает?
- Ладно, - сказал Джоди. - Мы и об этом сейчас потолкуем. - Теперь из его голоса исчезло все легкомыслие, исчезло лукавство и легкая ирония, он словно бы выхватил шпагу из ножен и приготовился к бою. - Мне теперь только одно и надо - разнюхать все хорошенько насчет той конюшни. А потом уж один черт, он поджег или не он. Надо только, чтобы он во время сбора вдруг понял, что я-то думаю на него. Слушай дальше. Возьми, примерно, такой случай. - Он навалился на стол, тяжелый, обрюзгший, весь напрягшись. Мать ушла на кухню, и оттуда доносился ее неугомонный голос, энергично распекавший черную кухарку, Дочь не слушала вовсе. - Есть кусок земли, с которого, говоря по правде, хозяева ничего не рассчитывали взять нынешним летом. И вот приходит человек и берет его в аренду, а тебе известно, что там, где он в последний раз арендовал участок, сгорела какая-то конюшня. Не имеет значения, поджег он на самом деле эту конюшню или нет, хотя все было бы куда проще, ежели б удалось узнать точно, что поджег. Главное - что она сгорела, когда он был там, и улики были такие веские, что он счел за лучшее оттуда убраться. Так вот, стало быть, он приходит к нам и арендует эту землю, на которую мы в нынешнем году уже совсем было рукой махнули, и мы, чинно-благородно, как полагается, отпускаем ему товар из своей лавки. И он снимает урожай, хозяин чин чином его продает и кладет денежки в карман, а когда этот малый приходит за своей долей, тут-то хозяин ему и говорит: "Что это такое я слышал насчет тебя и какой-то там конюшни?" Только и всего. "Что это такое я недавно слышал насчет тебя и какой-то конюшни?" - Две пары глаз впились друг в друга - мутноватые, чуть навыкате и маленькие, жесткие, голубые. - Что он на это скажет? Что он сможет сказать, кроме: "Ладно. Что вы теперь со мной сделаете?"
- Ты потеряешь на товарах, которые он из лавки возьмет.
- Тут уж ничего не попишешь. Но в конце концов если человек задарма, за здорово живешь, убирает тебе урожай, можно, по крайней мере, его кормить, пока он работает... Обожди-ка, - вдруг сказал он. - Сто чертей, да и того-то делать не придется, я просто подброшу ему на порог охапку трухлявых дранок и спички назавтра, как он управится с окучиванием, и он поймет, что его песенка спета и что ему ничего не остается, кроме как снова собираться в дорогу. Так он уедет на два месяца раньше, меньше возьмет в лавке, а нам нужно будет только нанять поденщиков, чтобы собрали его урожай. - Они пристально глядели друг другу в глаза. Для одного дело было уже сделано, закончено, он видел воочию его результаты, хотя сейчас, когда он говорил об этом, до конца оставалось еще добрых полгода. - Сто чертей, куда ему деваться! Он и не пикнет! Не посмеет!
