— Нужно быть совсем чокнутым, чтобы завести такую собаку… Видела, какой он огромный?
Я почувствовала облегчение оттого, что она не остановилась. Мне хотелось спокойно посидеть вдвоем с Гийомом, успокоиться, утешиться.
Не бросай меня, ну как ты не поймешь, что нельзя этого делать?
Проснувшись утром, я решила все рассказать Мирей.
Случившееся накануне казалось совершенно невероятным — я почти готова была поклясться, что мне это приснилось.
Вот только жжение и боль в промежности были совершенно реальными.
Гийом дома не ночевал.
Соседи снова были вместе и снова лаялись. Она кричала:
— Не стоило тебе возвращаться, чтобы так со мной говорить!
— А как еще я могу с тобой говорить? Может, скажешь, ничего не произошло? Ничего не изменилось?
— Да пошел ты на хрен! Я тебе не дешевка, не шлюха! Убирайся…
Дверь за ним еще не захлопнулась, а она уже бежала следом, чтобы продолжить сцену на лестнице, умоляя вернуться. И он поворачивал назад.
За кофе мне показалось, что я стала бесчувственной, в голове прояснилось, я решилась. Боб пел о том, что ему снова плохо, да и, наверное, не ему одному.
Где-то на заднем плане рыдала соседка:
— Ты что, не в состоянии простить?
Мне больше не было страшно. Я просто буду ждать, когда кончится наконец эта мерзкая, гнилая зима и в один прекрасный день все останется позади.
И я расскажу Мирей, как все было на самом деле, потому что ничего не боюсь.
Я позвонила в бар Мирей. Я не собиралась ничего ей рассказывать по телефону, так, звякнула, чтобы спросить, как дела и что она собирается делать вечером.
Черт, как она рада меня слышать… Да, все прекрасно, правда, немножко устала, потому что недоспала… Ой, как здорово было бы увидеться, жаль, что придется весь день пахать — предложили подработать на стороне за хорошие бабки, так что это до ночи… Отложим до воскресенья, да нет, раньше понедельника ничего не выйдет.
Воистину — благими намерениями…
Жалюзи скользнули вверх мягко и беззвучно, как обычно, но горло у меня сжалось, сердце и легкие готовы были выскочить наружу.
Увидев его на пороге, я произнесла, как во сне:
— Я притащила гору сигарет.
Мне удавалось сохранять почти идеальное спокойствие, вот только руки, сцепленные в замок за спиной, дрожали. В голове кто-то оглушительно вопил: "Вали отсюда немедленно!" — но я не отступила.
За долю секунды до того, как я шагнула вперед, он посмотрел мне прямо в глаза, и та штука между ногами ожила и заявила о своих правах: она хотела еще!
Я спрашивала себя: "Неужели она ведет себя так со всеми?" Судя по всему, да, вот только со мной это случилось впервые!
Слушая, как закрываются жалюзи, я точно знала — возвращаться мне не следовало.
Щелчок. Занавес…
— Ты такая непростая… Не думал, что мы еще увидимся.
Это были первые произнесенные им слова после того, как мы снова занялись этим, лежа на полу, у самого порога. Он давил на меня всем своим весом, но я не испытывала ни малейшего желания шевелиться.
Он разглядывал меня внимательно, как врач, столкнувшийся с трудным случаем. Да, тут надо действовать терпеливо и умело… Чего же я в ней не понимаю?..
А я устроила себе внутреннюю разборку: "Ну и что, плохо тебе было? Хорошо? Тошнит тебя от его языка? Ну, а как тебе его запах?" По большому счету, мне было скучно. Я словно закаменела, устала, самоустранилась. Со мной ничего не случилось — я не чувствовала ни досады, ни раздражения, ни тревоги.
Он прикасался к моим волосам, убирал их с лица — ловил взгляд, сканировал. Он демонстрировал близость — и это выглядело неуместно, хотел выставить себя моим защитником — и это было смешно, проявлял нежность — и она казалась натужной.
Он оторвался от меня, встал. По моим ногам потекла теплая жидкость. Я ощутила мгновенную пусто ту, мое лоно требовало: "Вернись! Немедленно!" Меня предали собственные чувства.
Я тоже встала, не зная, что сказать. Он разлил виски — не поскупившись, протянул мне стакан.
— Без содовой?
Он выпил залпом, я тоже, он снова налил, взял свой стакан, сел за кухонный стол. Мне показалось, я уловила связь между его улыбкой и тем, как он меня целует, между его манерой сидеть и стоять и тем, как он двигается во мне, вцепившись мертвой хваткой. Я начинала хотеть его, я почти поняла, что такое желание. Иррациональное. Смутное. Неуловимое. Я снова и снова вспоминала, как он яростно ускоряется в самом конце, как взрывается… В этом подспудном желании было что-то еще — самое важное, и это что-то до сих пор ускользало от меня, не давалось в руки.
Он спросил:
— Могу я задать пару-тройку вопросов о тебе и о сексе?
— Нет.
Я вдруг расслабилась, мне стало с ним легко и просто — никогда в жизни так себя не чувствовала. Он принялся болтать обо всем и ни о чем — ну просто мастер разговорного жанра! — но меня интересовали другие его способности.
Я допила вторую порцию, и он тут же снова наполнил мой стакан до краев щедрой рукой, сочтя нужным пояснить:
— Хочу, чтобы ты напилась, — может, размякнешь?
— А что скажешь Мирей, когда она вернется и увидит, что я валяюсь, вусмерть пьяная, у нее в гостиной?
— Там поглядим… Ты хоть на секунду забываешь о Мирей, когда мы вместе?
Он умел говорить некоторые вещи так, что слова звучали легко, почти забавно.
Я наблюдала за ним, чувствуя, как это на меня действует, удивлялась себе и снова вглядывалась, смотрела. Желание росло. Стерегло любой предлог, чтобы расправить крылья и взлететь — его голос, его глаза, его руки, разворот плеч, манера наклоняться вперед, затягиваться косячком, обжигая губу и раздраженно отдергивая руку, то, как он поднимает на меня глаза, как молчит, как потирает рукой затылок…
Любое его движение отзывалось у меня внизу живота, и мне это нравилось, и я хотела его, снова и снова.
Мы занялись любовью, и теперь я сама искала его язык — в нем больше не было ничего мерзко-липкого, и я уже не думала ни о чем постороннем. Я улетала, переходила в подпространство, одновременно чувствуя себя как никогда цельной. Я была поражена, ошарашена тем, что нечто способно доставить мне такое наслаждение.
Гийом был дома, когда я вернулась.
Внутренний голос, умолявший его остаться, рыдающий о том, что я не выживу без него ни дня, замолчал.
У соседей — та же бесконечная пьеса. Она кричала:
— Да как ты мог так со мной поступить?
Его невозмутимый ответ:
— Как аукнется…
Ее слезы:
— Я ждала всю ночь, не хочу, чтобы ты делал мне больно.
Ответная реплика — мстительно-колкая:
— Я и не собирался, всего лишь хотел с ней переспать.
А во мне ничто не колыхнулось — спазм не перехватил горло от жалости, слезы не подступили к глазам.
Все, что отстояло от Виктора хотя бы на пять сантиметров, казалось размытым, невинным, бесплотным. Как же ничтожен весь остальной мир!
— Но тебе хоть иногда хотелось?
— Ни разу. Ты же не пытаешься взлететь, не подпрыгиваешь, не колотишь руками по воздуху, так и я: думала, мне это недоступно, вот и не пыталась.
— Значит, спроси я разрешения, убалтывай тебя хоть вечность, ничего бы не вышло?
— Скорей всего.
Я почти не слушала — просто смотрела, как двигаются его губы. Мой живот хранил воспоминания о его пальцах, его глаза и улыбка говорили: "Я тебя съем!", он бросал вызов всем и каждому.
Философствующий зверь стоял посреди гостиной с банкой пива в руке, допрашивал меня, почесывая живот, кружил перед диванчиком, на котором я сидела, пытаясь что-то понять.
Он явно получал удовольствие от разговора, что и демонстрировал — более чем наглядно. Этот мужик был прирожденным трахальщиком и вел себя как последний самец планеты Земля.
Дрожа от вожделения, я сползла с диванчика на пол, встала на колени, чтобы обслужить Виктора, а он запрокинул голову и сказал, скалясь в улыбке:
— Как же она корячилась, Королева-Мать, пытаясь тебя разгадать! У старухи не было ни одного шанса забить шар в лузу.
Горловой смех, мужской смех, руки на бедрах… Я могла лизать и сосать его часами и каждый раз, как в первый, потрясалась, что способна доставить ему такое удовольствие.
Я сделала великое открытие — мое чрево переживает миллион разных ощущений, когда он во мне, я создана для того, чтобы лепетать бессвязно непристойности в горячечном бреду, выгибаться и взрываться.
