улыбок, ты принесла мне самый жгучий подарок, какой только бывает у дочерей Евы… о глупец, голый бесстыдник!
Так кричал Йекутиэль, обращаясь неведомо к кому, — кричал, пока не впал в беспамятство, и тогда уже воцарилась в комнате тишина. Слепой вечер, безрадостный и безнадежный, переглядывался с тенями сырой комнаты, подмигивала у изголовья тусклая масляная лампа, а в углах, свернувшись клубком, лежала осенняя тьма.
И тут поднялась вдруг старая Рухама со стула и принялась ходить по комнате из конца в конец. Это выглядело странно и даже пугающе, ведь до этого старуха только сидела и молчала. Потом она уселась на постель сына и зевнула, широко и судорожно. Взгляд ее был дик и безумен, и женщина казалась сильно взволнованной. Но самое странное — она вдруг стала напевать древнюю колыбельную песенку, которую пела когда-то и сама, и ее мать, и мать ее матери в веселой Волыни, в славном местечке под названием Шепетовка.
— Поклянемся, Йекутиэль Левицкий! — сказала затем старая мать. — Если оправишься ты от этой тяжелой болезни и признаешь Отца нашего Небесного, то отправлюсь я сама, Рухама, дочь Йекутиэля, по безвозвратной дороге, и пусть еще сегодня вечный туман окутает свечу усталой души моей.
Поклянемся, Йекутиэль Левицкий! — воскликнула она, повысив голос и переходя на крик. — И встанешь ты с ложа болезни своей, и будешь верным сыном Отцу нашему Небесному. Отец наш Небесный полон заботы о каждом сердце, которое тянется к Нему. Страдает Он от всех наших бедствий, и ярче семи солнц свет Его милости.
— Клянусь! — проговорил в беспамятстве Йекутиэль и испуганно задрожал. — Ой, что это?! Кто-то стучится в окно!
— Ох… — вздохнула старая Рухама. — Ох…
И она снова запела слабым угасающим голосом все тот же колыбельный напев, принесенный ею с волынской земли.
— Владей я целым царством, — пела Рухама, — я бы все его отдала за то, чтобы родить красивого сыночка и чтобы был он честным и верующим человеком. И тогда скажут в мире, который весь хорош: «Дайте дорогу матери праведника!»
Дайте дорогу матери… — повторила она почти неслышно, и последний вздох покинул ее уста.
Тихо стало в комнате, лишь в окошко все стучалась и стучалась Паранойя, зеленая королева, богиня умалишенных. Раскачиваясь на хвосте клятвы, впрыгнула она в комнату и пробралась в пылающий мозг Йекутиэля.
— Кажется мне, что я видел сейчас самого Господа, — пробормотал больной сквозь сонную пелену.
Неподвижно сидит Рухама на сыновней постели. Слепой вечер месяца хешвана ползает по комнате, забирается под кровать, перемигивается с тьмой, дремлющей в сырых углах. Едва теплится огонек масляной лампы. Высоко-высоко над толстым облачным покровом мерцают одинокие звезды.
6
Паранойя. Как любимая невеста, завладевает она сердцем, как самая желанная девушка, которой посвящает человек всю свою жизнь. Во многих важных книгах и святых фолиантах отплясывают тени ее призрачных иллюзий. В днях древнего детства, в печальных пейсах раввина, в огне дедовских напевов на рассвете, в пыли пустых молитвенных домов — повсюду разбросан яд Паранойи. Тебе кажется, будто получил ты счастливый подарок; мышцы наливаются силой, и чьи-то любимые глаза освещают каждый твой шаг… Берегись! Это пришла и поразила тебя Паранойя, зеленая королева, богиня умалишенных, поймала тебя на крючок обещанием своего маленького счастья. И вот ты уже очарован, околдован, одурачен, и, подобно стае хищных зверей, набрасываются на тебя дряхлые дни и пыльные буквы…
— Был в городе Зенькове и его окрестностях учитель наш и господин наш рабби Ицхак-Меир, да будет благословенна память о праведнике, и правил он нами твердой рукой. И был в городе Зенькове и его окрестностях некий злодей и мосер [23], и навлек он множество бед и несчастий на жителей города и на простых торговцев, и люди не могли уже вынести тяжести испытаний…
Ночь зимнего месяца тевета [24] кружится за окном в снежном ветреном танце, прыгают по стенам штибла смутные тени, подрагивает огонек свечи, выхватывая из темноты лица сгорбленных людей, сбившихся в кучку вокруг маленькой печки. Едва различима в сумраке, колышется в глубине комнаты скромная парохет [25], а рядом, скорбная, как лицо мертвеца, застыла пыльная подставка для свитков.
— …не могли уже вынести тяжести испытаний… — повторяет рассказчик, рабби Лемех Кац, и сгрудившиеся вокруг люди принимаются горестно охать, тревожа вздохами пламя единственной свечки. — И пришли люди общины, простые торговцы, к рабби Ицхаку-Меиру Зеньковскому, и воззвали к нему в мольбе и просьбе своей, чтобы обратился учитель наш, господин наш, праведник поколения нашего к Отцу Небесному с заступной молитвой. Чтобы пала на голову того злодея и мосера скорая смерть, и болезни тяжкие, и беды неотвратимые, чтобы поразил его свет небесный, чтобы исчезли с лица земли и он сам, и сама память о нем — ныне, и присно, и во веки веков!
Кружится ночь за подслеповатыми оконцами штибла, залепляет их хлопьями снега, заметает белой поземкой. Снежная ночь тевета танцует на улицах местечка, громоздит сугробы, стелет свой толстый ватный покров на крыши покосившихся домиков, ровняет с дорогой низенькие плетни.
— И тогда возвел рабби Ицхак-Меир очи к Небесам, и рассмеялся тихим своим смехом, светлым и счастливым, а потом замолк, и долгим было его молчание. И люди общины стояли вокруг и терпеливо ждали ответа, боясь упустить слово или даже просто знак. Они ждали, а праведник все молчал и молчал. И вот наконец посмотрел он на людей и сказал им так: «Дети мои! К Пресвятому, да благословен будет, взяли меня, и благословил я Его благословением!»
— Ой, ой, Отец наш Небесный… — снова слышатся в штибле вздохи и восклицания.
Рабби Лемех опускает глаза и умолкает. Неверный свет свечи играет на его большом носу, в серебряных нитях бороды, в складках глубоких морщин.
— И вот, — продолжает рабби, — как-то зимним морозным утром отправился злодей к приставу, дом которого находился за городом, там, где жили гои, и в кармане у мосера, как всегда, шуршали бумажки с доносами — длинными, подробными, губительными для людей зеньковской общины. И вот, когда проходил он мимо последнего дома местечка, вдруг услыхал злодей голос, зовущий на помощь, — голос молящий и
