– Настоящая сила, сказал граф с улыбкою:– легка и эластична; она не падает, а опускается и отскакивает от земли.
Леви с особенным уважением посмотрел на графа и отдал ему преимущество в сравнении с Рандалем.
В это время в комнате, которую мы только что оставили, Гарлей сидел возле Виоланты.
– Я с моей стороны выполнил обещание, данное вам, сказал он с кротостью и смирением. – Неужели вы все еще будете со мною строги по-прежнему?
– Ах! отвечала Виоланта, любуясь на благородное чело Гарлея; и гордость женщины за предмет её любви красноречиво выражалась в её восторженном взоре: – я узнала от мистера Дэля, что вы окончательно одержали над собою победу, и это заставляет меня стыдиться сомнений моих на счет того, что ваше сердце способно было высказать, когда минуты гнева, хотя гнева справедливого, уже прошли.
– Нет, Виоланта, не прощайте еще мне совершенно; будьте свидетельницей моего мщения (я не забыл о нем) и тогда позвольте моему сердцу сделать признание и произнести горячую мольбу, чтобы голос, при звуках которого оно так трепещет, был постоянным его руководителем.
– Что это значит! вскричал кто-то с удивлением; и Гарлей, обернувшись, увидал герцога, который стоял сзади его, смотря с изумлением то на Гарлея, то на Виоланту: – смею ли думать, что вы?…
– Освободил вас от одного претендента на эту прелестную руку, чтобы самому сделаться униженным просителем.
– Corpo di Вассо! вскричал мудрец, обнимая Гарлея: – это, по истине, радостная для меня новость. Но я не намерен теперь делать опрометчивых обещаний и распоряжаться наклонностями моей дочери.
Он прижал Виоланту к груди своей и что-то прошептал ей на ухо. Виоланта покраснела и не отрывалась от плеча его. Гарлей ожидал развязки с нетерпением. В это время Леонард вошел в комнату, но Гарлей едва успел с ним поздороваться, как появился и граф.
– Милорд, сказал Пешьера, отводя его в сторону:– я исполнил свое обещание и теперь намерен оставить дом ваш. Барон Леви едет в Лондон и предлагает мне место в своей карете, которая, кажется, стоит уже у подъезда. Герцог и дочь его, без сомнения, извинят меня, если я не распрощаюсь с ними по правилам этикета. В ваших изменившихся положениях мне не идет слишком явно домогаться милости и внимания; должно только устранить, что я уже, кажется, и сделал, – устранить преграду к тому и другому; если вы одобряете мое поведение, то не оставьте высказать ваше мнение обо мне герцогу.
С низким поклоном граф пошел к двери; Гарлей не удерживал его и проводил его до лестницы со всею учтивостью светского человека.
– Не забудьте, милорд, что я ничего не домогаюсь. Я позволю себе только принять то иди другое. Voilà tout!
Он опять поклонился с неподражаемою грацией кавалеров прошлого столетия и сел в дорожную карету барона Леви, который ожидался графа. Леви обратился в это время к Гарлею.
– Вы изволите, конечно, милорд, объяснить мистеру Эджертону, в какой степени его приемыш заслуживает его привязанность и оправдывает попечение своего благодетеля. Впрочем, при этом не могу не припомнить, что хотя вы и скупили самые срочные и вопиющие обязательства мистера Эджертона, но я боюсь, что всего вашего состояния не было бы довольно, чтобы распутать все его сделки, вследствие которых он может остаться бедняком.
– Барон Леви, отвечал Гарлей отрывисто:– если я простил мистера Эджертона, то разве вы не можете простить ему с своей стороны?
– Нет, милорд, я не могу простить ему. Он никогда не нанимал вас, он никогда не употреблял вас орудием для своих целей и не стыдился вашего сообщества. Вы скажете, что я ростовщик, а он государственный человек. Но как знать, чем бы я был, не будь я побочным сыном пера? Как знать, чем бы я был, если бы я женился на Норе Эвевель? Мое рождение, моя бледная, темная молодость, сознание, что он с каждым годом повышается на поприще административном, чтобы с большим правом не допускать меня к своему столу в числе прочих гостей, что он, считавшийся образцом для джентльменов, сделался лжецом и обманщиком в отношении лучшего из друзей, – удаляя меня от Одлея Эджертона, заставляли ненавидеть его и завидовать ему. Вы, которого он так оскорбил, протягиваете по-прежнему ему руку, как великому государственному человеку; прикосновения ко мне вы избегаете, как прикосновения к гадине. Милорд, вы можете простить тому, кого любите и о ком сожалеете. Я не могу простить тому, кого ненавижу и кому завидую. Извините меня за мое упрямство. Я прощаюсь с вами, милорд.
Барон сделал шаг вперед, потом воротился и сказал с язвительною усмешкою:
– Но вы, без сомнения, объясните мистеру Эджертону, в какой мере я содействовал обвинению его приемыша. Я думал о бездетном лорде в то время, когда вы, может быть, считали меня испуганным вашими энергическими исследованиями дела. Ха, ха! я уверен, что это заденет его за живое!
Барон стиснул зубы в припадке сосредоточенной злобы, поспешно вошел в карету, спустил сторы; кучер хлопнул бичем и карета скоро скрылась из виду.
Одлей Эджертон сидел один в своей комнате. Им овладел тяжелый, томительный сон вскоре после того, как Гарлей и Рандаль оставили дом рано поутру, и сон этот продолжался вплоть до вечера. Одлей проснулся только тогда, когда ему принесли записку от Гарлея, возвещавшую об успешном окончании для него выборов и заключавшуюся словами:
«Прежде наступления ночи ты обнимешь своего сына. Не сходи к нам, когда я возвращусь. Будь спокоен, мы сами придем к тебе».
В самом деле, не зная всей важности болезни, таившейся в организме Одлея и развившейся с страшною быстротой, лорд л'Эстрендж все-таки хотел избавить своего друга от присутствовании при обвинении Рандаля.
Получив записку, Эджертон встал. При мысли, что он увидит своего сына – сына Норы, болезнь его как будто исчезла. Но измученное раскаянием и сомнением сердце его сильно билось с какими-то судорожными порывами. Он не обращал на это внимания. Победа, которая возвращала его к жизни, составлявшей до тех пор единственную его заботу, единственную мечту, была забыта. Природа предъявила свои требования с полным презрением к смерти, с полным забвением славы.
Так сидел этот человек, одетый с обычною аккуратностью; черный сюртук его был застегнугь до верху; фигура его, выражавшая всегда полное спокойствие, совершенное самообладание, выказывала теперь некоторое волнение; болезненный румянец вспыхивал на его щеках, глаза его следили за стрелкою часов, он слушал со вниманием, не идет ли кто по корридору. Наконец шум шагов достиг его слуха. Он привстал, остановился на пороге. Неужели сердце его в самом деле перестанет одиночествовать? Гарлей вошел первый. Глаза Эджертона бегло окинули его и потом жадно впились в отверстие двери. Леонард следовал за Гарлеем – Леонард Ферфильд, в котором он видел некогда себе соперника. Он начал сомневаться, догадываться, припоминать, узнавать нежный образ матери в мужественном лице сына. Он невольно приподнял руки, готовясь обнять молодого человека – но Леонард медлил – глубоко вздохнул и думал, что он ошибся
– Друг, сказал Гарлей: – я привел к тебе сына, испытанного судьбою и боровшегося со всеми лишениями, чтобы проложить себе дорогу. Леонард! в человеке, в пользу которого я убеждал вас пожертвовать своим собственным честолюбием, о котором вы всегда отзывались с такою восторженностью и уважением, которого славное поприще имело вас своим деятельным сотрудником, и которого жизнь, не удовлетворявшуюся всеми этими почестями, вы будете услаждать сыновнею любовью – узнайте в этом человеке супруга Норы Эвенель! Падите на колени перед вашим отцом….. Одлей, обними своего сына!
– Сюда, сюда, вскричал Одлей, когда Леонард упал на колени:– сюда, к моему сердцу! Посмотри на меня этими глазами… как они кротки, как они полны любви и привязанности: это глаза твоей матери! И голова Одлея упала на плечо сына.
– Но эта еще не все, продолжал Гарлей, подводя Гэлен и поставив ее подле Леонарда. – Твоему сердцу предстоят еще новая привязанность: прими и полюби мою воспитанницу и дочь. Что приятного в семействе, если оно не украшено улыбкою женщины? Они любили друг друга с самого детства. Одлей, пусть рука твоя соединит их руки, пусть уста твои произнесут благословение их браку.
Леонард прервал его тревожным голосом.
– О, сэр… о, батюшка! я не хочу этой великодушной жертвы; он… он, предоставив мне это неизъяснимое блаженство… он также любит Гэлен!
– Переставь, Леонард, отвечал Гарлей с улыбкою:– я не так мало о себе думаю, как ты полагаешь. Ты будешь, Одлей, свидетелем еще другой свадьбы. Человек, которого ты так долго старался примирять с жизнью, заставить променять пустые мечтания на истинное, вещественное благополучие, и этот человек представит тебя своей невесте. Полюби ее для меня, полюби ее для собственного блага. Не я, а она была причиною моего воссоединения с действительным миром, с его радостями и надеждами. Я долго был ослеплен, питал равнодушие, злобу, ненависть к людям, мучился раскаянием… и имя Виоланты готово было сорваться с языка его.
