– Тетушка, – отвечал на это Фаустино со вздохом, – я думаю, что Констансия меня не любит. Жар моей любви не может иссушить ее, ибо он для нее просто не существует.
– Нет, дитя мое, не говори так. Констансия тебя любит. Если она тебя не любит и ведет при этом себя так развязно, кокетничает с тобой, то этому нет оправдания. Но этого не может быть. Главное сейчас – чтобы вы полюбили друг друга и поладили на том, чтобы святая церковь скрепила ваш союз, наложив на вас обоих приятное бремя супружества.
Дон Фаустино ничего не мог возразить на столь добрые пожелания и пробормотал слова благодарности. Возбужденная тетка Арасели продолжала:
– Я все устрою сама, иначе – позор мне.
– Тетушка, будьте осторожны, не погубите меня. Ради бога, не говорите Констансии, что я рассказал вам о наших свиданиях.
– Не пугайся и возьми себя в руки. Если так дальше пойдет, то, женившись, ты превратишься в подбашмачника. Успокойся, я ничего не скажу Констансии, Я найду способ завоевать для тебя ее любовь.
– Благодарю вас, тетушка, но нужно быть осторожным и осмотрительным, тут спешить нельзя – мы можем погубить все дело.
– Не беспокойся: партия будет сыграна как по нотам. Твое дело в надежных руках.
– Дай бог, тетушка.
– Слушай, Фаустино, я хочу сказать тебе кое-что. Ты человек ученый, но не смейся надо мной, хотя бы из благодарности за ту мороку, которую я принимаю из-за тебя.
– Какая морока? Может быть, дон Алонсо сердится на вас за то, что вы покровительствуете нам?
– Дело не в этом. Он не сердится, хотя, по правде сказать, и особой радости тоже не испытывает по этому поводу. Этот человек – себе на уме, и сам черт не разберет, чего он хочет. Одно можно сказать наверное: он сделает так, как захочет его дочь, разумеется, если она проявит твердость в известном нам деле. Не стану уверять, что дядя от тебя в восторге. Он считает тебя фантазером, человеком малопрактичным и ненадежным, а кроме того, он обвиняет тебя… Я не решаюсь выговорить, хотя и согласна с ним.
– В чем же он меня обвиняет?
– Он обвиняет тебя… Как бы это сказать?…
– В чем же?
– В недостатке религиозного чувства. Но я-то надеюсь, что ты обратишься на путь истинный. Я читала в Христианском календаре и в других священных книгах, что многие знатные дамы выходили замуж за еврейских, мавританских и языческих царей и потом приобщали своих мужей к истинной вере. Ведь и Констансия может сделать то же самое? Она такой златоуст, так умеет обхаживать людей.
– Разумеется, тетушка. Если Констансия меня полюбит, не сомневайтесь, она может сделать это в два счета – и обратить в истинную веру и все другое. Но в чем же все-таки состоит ваше беспокойство?
– Это сущие пустяки. Я думаю, что ты будешь смеяться надо мной.
– Не буду смеяться. Скажите же наконец.
– Ты знаешь, какие мы, женщины, трусихи. До замужества твоей матери я несколько лет прожила с нею. Да и потом, когда ты уже появился на свет, иногда гостила у нее в Вильябермехе. Позже мы часто переписывались и вообще были близки. Поэтому тебя не должно удивлять, что мне все известно о вашем доме и семье.
– Но что же вызвало ваше беспокойство? Моя бедность? Я этого не скрываю.
– Нет, не то, совсем не то. Повторяю, это бред, глупость, но иногда я испытываю тревогу. Ты знаешь, что бермехинцы рассказывают, будто в вашем доме блуждает дух одного из членов вашего семейства и вмешивается в семейные дела. Твой отец, человек смелый и несуеверный, рассказывал мне, что однажды во сне ему явился этот самый дух и предсказал тебе печальную судьбу. Отец не хотел или не смел сообщить мне подробности. Позже по этому поводу рассказывали всякие нелепые вещи. В одном из залов вашего дома висит портрет некой особы, чей дух отделился от тела и теперь устраивает всякие проделки. В последнее время у меня расходились нервы, и мне показалось, что я видела этот дух в образе женщины, которая изображена на портрете.
– Вы видели перуанскую принцессу? – спросил Фаустино с плохо скрываемым изумлением.
– Да, я видела ее два или три раза во сне. Она гневалась на меня за то – как я поняла, – что я занимаюсь устройством твоей женитьбы. Чепуха, конечно, но это меня пугает. Вот уже несколько ночей под предлогом нездоровья я велела одной из служанок спать в моей комнате.
– Вы видели перуанку только во сне?
– А как же иначе я могла ее видеть? Разве бог допустит, чтобы души умерших разгуливали по свету и пугали людей? Виданное ли это дело?
– Это правда, тетушка.
– Плохо то, что иногда трудно совладать с воображением: когда оно разыгрывается, то порождает видения одно нелепее другого. Я говорю это вот к чему. Как-то на днях я отправилась к ранней мессе, вошла в церковь, выбрала, где было поменьше людей, и стала на колени. Было темно, и я не сразу заметила рядом со мной высокую, стройную женщину, одетую во все черное. Кажется, она усердно молилась. Сама не могу объяснить, но что-то необычное в ее облике привлекло мое внимание. Я еще стояла на коленях, когда женщина вдруг поднялась и, уже собираясь уходить, повернулась ко мне. Тут я впервые разглядела ее лицо, и мне показалось – глупо, конечно, – что она похожа на ту женщину на портрете.
– Вы больше не видели ее? – спросил доктор.
– Нет, больше не видела. Но эта галлюцинация была причиной того, что я еще несколько раз видела ее во сне.
Крестное знамение, надеюсь, избавит меня от этой дьявольщины и я перестану бояться. Яприложу все силы, чтобы женить тебя на Констансии, даже если вмешается сам сатана.
После разговора с племянником донья Арасели пришла к выводу, что нужно ковать железо, пока горячо, либо выходить из игры. Подумала, подумала и решила, что так продолжаться не может – надо предъявить ультиматум и племяннице и своему брату дону Алонсо: пусть они либо дают доктору визу на выезд, либо принимают у себя в качестве официального жениха. К такому решительному выводу она пришла по следующим основаниям.
Дон Фаустино играл теперь довольно глупую роль. В городке все знали – а в маленьких городках все всё знают, – что он приехал свататься, и так как из сватовства ничего не получалось, то это означало отказ, и чем дольше оставался здесь претендент, тем более двусмысленным становилось его положение. Доктор, будучи неопытным в житейских делах, да к тому же влюбленным, не понимал ситуации.
Как ни любила донья Арасели свою племянницу, эта любовь не была безрассудной. Ей казалась дурным признаком скрытность девушки: она давно встречалась с доктором у садовой решетки и ни словом не обмолвилась об этом. Еще худшим признаком была та сдержанность, которую она проявила в течение семи ночных свиданий с красивым молодым человеком, пылко признавшимся ей в любви, не дав положительного ответа и отговариваясь тем, что продолжает вопрошать собственное сердце, каковое пока еще молчит. Донья Арасели вспоминала о своей молодости. Из глубоких тайников ее души возникали картины свиданий у садовой решетки, когда она сама вела беседы со своим возлюбленным. Разве можно было устоять – если любишь хоть немного – против нежных и пылких слов, вздохов, признаний, клятв, против желаний, сквозивших в каждом жесте, в томном взгляде, когда все это чувствуешь особенно остро под магическим воздействием тишины, ночной благодати, когда на темном небосводе призывно мигают друг другу влюбленные звезды, а ласковый ветер доносит благоухание цветов, и вдали слышится воркование горлицы и страстная песнь соловья, и являются тысячи желаний, рожденных и ночью, и весной, и воздухом, и землей, и самим небом Андалусии. Нет, против всего этого девушка в восемнадцать лет не может устоять. Донья Арасели хорошо это помнила.
Надеюсь, читатели поняли – я хотел это показать, – что донья Арасели была скорее податлива и влюбчива, чем строга и сурова. Суровые натуры не станут бегать на ночные свидания и болтать у садовых решеток. Однако могу утверждать, что есть и другие женщины, которые все же бегают к решеткам, влюбляются в своих ночных собеседников и. более щедро одаривают их своим благородным вниманием и милостями, чем Констансия. Хотя, повторяю, может быть и не следует стоять у садовой решетки: нет искушения – нет и преступления. Ведь опьяняет не только вино.
Короче говоря, донье Арасели трудно было понять не то, что скромная, богобоязненная девушка в течение семи ночей бегала на свидания, а то, что она не позволила кузену даже поцеловать себя, ну хотя бы в лоб. Для нежной, страстной, влюбчивой доньи Арасели поведение Констансии свидетельствовало о том, что девушка не любит доктора, а просто забавляется им.
«Действительно, – думала донья Арасели, – надо быть дьявольски толстокожей, чтобы пробираться украдкой в сад глубокой ночью, идти с такой опаской, будто ты совершаешь преступление, и все это для того, чтобы сунуть руку для поцелуя и отделаться фразой: «Не знаю, люблю ли я тебя». Вот и пойми современных девиц!»
