Потом он продолжал рассуждать:
«В вечном движении жизни, в смене событий и поколений я появился совсем недавно. Так что же со мной будет? Неужели я низвергнусь, уйду в ничто, исчезну навсегда, или я буду существовать вечно? Разве та субстанция, которой являюсь я теперь, не претерпевала изменений? И моя оболочка – разве она не подвергалась изменению под влиянием случая? Но, может быть, моя форма тоже не меняется существенным образом. Отчего бы ей меняться?»
В результате подобных рассуждений доктор пришел к заключению, что дело не в том, мог или не мог дух перуанки бродить по дому и вступать с ним в общение, а в том, что его Вечной Подруге незачем быть перуанкой, ибо она сама – дух, заключенный в живую плоть, она сама в тысячи раз реальнее тени перуанки, воспоминания или идей о ней, поскольку она сама заключена в чувственную оболочку, приданную ей чудодейственной силой воображения.
После стольких размышлений доктор снова возвращался к исходному вопросу: кто такая Вечная Подруга? Неужели правда, что он видел, знал, любил и даже забыл ее?
В связи с этим доктор вспомнил рассказ о донье Гьомар, который он в детстве слышал от слуг.
Могущественная колдунья похитила красавицу Гьомар и заточила ее в высокую башню без дверей. Двери были не нужны ей, потому что она забиралась туда по воздуху. Башня стояла среди долины, куда не ступала нога человека. Но судьба устроила так, что молодой прекрасный принц, сын могущественного монарха, охотился однажды в тех местах, отбился от охотников, сокольничих и остальных членов свиты, заблудился и забрел в мрачную, таинственную долину, где стояла башня. Солнце уже было очень высоко. Донья Гьомар сидела у оконца и расчесывала свои шелковые волосы серебряным гребнем. Лучи солнца падали на золотые волосы красавицы и блестели так, что слепили глаза. Голова доньи Гьомар, казалось, была обведена светлым нимбом.
Девушка была так прекрасна, как только могло нарисовать самое пылкое и богатое воображение. Принц был знатен, смел, красноречив и тоже прекрасен. Молодые люди были созданы Друг для друга, пленились друг другом и влюбились.
Из простыней и покрывал, из одежды и всяких других тканей донья Гьомар сплела длинную лестницу. По ней девушка спустилась вниз и оказалась подле принца. Они дали друг другу слово, что поженятся, и скрепили клятву долгим жарким поцелуем. Донья Гьомар села на лошадь позади принца, и влюбленные бежали от колдуньи.
Хотя они ехали очень быстро, донья Гьомар скоро заметила, что колдунья преследует их: старуха вернулась домой, увидела, что пленницы в башне нет, и все сразу поняла. Колдунья была так близко, что, казалось, вот-вот настигнет беглецов. Тогда донья Гьомар кинула наземь серебряный гребень, тот самый, которым она расчесывала свои волосы, и сразу встала стена гор с вершинами, покрытыми снегом. Колдунья осталась по ту сторону, но сил у нее было так много, а гнев и злость так велики, что она перелетела снежные вершины, спустилась на равнину и снова стала настигать донью Гьомар и ее возлюбленного. Тогда девушка бросила горсть душистых отрубей, которыми она мыла свои белые руки, и тут же земля поросла густыми колючими растениями и покрылась туманом. Но колдунья сумела миновать непроходимые заросли кустарника, хотя и разодрала в кровь свое тело. Несмотря на туман, она не сбилась с пути и снова стала настигать донью Гьомар и ее похитителя. Тут Донья Гьомар швырнула зеркальце, в которое она обычно смотрелась, и между беглецами и колдуньей стала река, глубокая, быстрая и бурная. Колдунья переплыла реку и, уже теряя последние силы, почти настигла беглецов. Донья Гьомар закрыла лицо, чтобы не видеть ее, и заткнула уши, чтобы ее не слышать.
– Поверни ко мне лицо, дитя мое, поверни лицо, чтобы я могла тебя видеть, прежде чем потеряю тебя навсегда, – говорила колдунья. – Сжалься надо мной, дитя мое, ведь я тебя поила-кормила. Взгляни на меня хоть разок – ведь ты покидаешь меня.
Донья Гьомар не хотела смотреть, но принц попросил ее сжалиться над колдуньей и исполнить ее просьбу. Тогда донья Гьомар посмотрела, и колдунья сказала:
– Пусть тот, кто тебя увозит, забудет тебя.
Ужасное проклятие сбылось. Когда принц и донья Гьомар подъехали к столице царства, где царствовал отец принца, юноша оставил донью Гьомар в усадьбе, пообещав приехать за ней, чтобы затем торжественно представить ее ко двору. Но едва он оставил свою подругу, как образ ее, и имя, и любовь к ней стерлись в его памяти. Шли годы, и получилось так, что по счастливой случайности, о которой повествуется во второй части рассказа, он наконец вспомнил о ней.
Этот рассказ, как и все другие рассказы о волшебниках, феях и чародеях, может быть переведен на язык символов и аллегорий. Для доктора донья Гьомар была олицетворением поэзии, творческого начала, веры, которые вершат чудеса во имя того, кто завладевает ими, чтобы спасти себя от холодного рассудка, который мешает их видеть. Как только ты оставляешь их, они начисто уходят из твоей памяти и забываются.
Вечная Подруга была для доктора доньей Гьомар из сказки, то есть была его верой, его поэзией, квинтэссенцией его собственной души. И все это он забыл и оставил, повинуясь магическому слову колдуньи, которая соединяла в себе честолюбие, практицизм, зависть, тщеславие, гордыню и прочие дурные страсти.
Неважно, кем в действительности была женщина в черном, которую однажды встретил доктор, важно то, что она превратилась для него в аллегорическую фигуру. Когда он сотворил это превращение, ему все стало ясно: от поэзии у пего в душе осталось только себялюбие; болезненное неверие в собственные силы убило в нем подлинную веру.
В одну из бессонных ночей доктор чувствовал себя особенно угнетенным. Анализируя события своей жизни, он то обвинял себя, то оправдывал.
«Если посмотреть на вещи здраво, – рассуждал он, – то я добился от Констансии гораздо большей любви, чем дал ей сам и чем я заслуживал. Ведь только по соображениям выгоды я влюбился в нее и собирался на ней жениться. А если это так, то она была тысячу раз права, выбрав то, что казалось ей выгодным: она вышла замуж за маркиза, за человека с таким общественным положением и с таким состоянием, которых мне во всю жизнь не удалось бы достигнуть. Правда, красота и молодость кузины тоже вызывали у меня чувство любви к ней, но это была какая-то вялая, робкая и неопределенная любовь. Если бы я сильно, всем сердцем полюбил ее, то и ей передалось бы это чувство, вызвало бы в ее сердце ответную любовь, сделало бы ее способной пойти на жертвы. Мы слишком часто жалуемся на отсутствие любви и дружеских чувств к нам со стороны других люден, но разве мы всегда в полной мере одариваем их равными чувствами? «Ах! – часто говорим мы. – Я испытываю к такому-то огромное чувство любви!» Однако любовь эта не настолько сильна, чтобы пойти ради любимого человека на жертвы, но достаточно сильна, чтобы превратить его в свою собственность. Для меня источника истинной любви больше не существует: он иссяк. Истинная любовь начинается тогда, когда ты наделяешь предмет своей любви всеми достоинствами и совершенствами, которые можно себе представить, и, наделив его этими качествами, ты начинаешь ему поклоняться, боготворить его и готов пойти из-за него на все мыслимые жертвы. Любовь эгоистическая, вроде моей, не одаривает любимое существо высокими достоинствами и совершенствами. Напротив, она придирчиво ищет предмет любви, при этом изучает его, критикует и, разумеется, не находит. В этих случаях говорят: «Если я найду женщину, о которой мечтаю, то пойду ради нее на любые жертвы, проявлю все свои возможности и способности, полюблю ее страстно. К несчастью, я не нахожу такой женщины и потому никак не могу себя проявить. Моя любовь остается беспредметной, а потому она бездеятельна. Если бы я верил в прогресс человечества, в крепость уз, соединяющих сердца, в возможность духовного единения, в постоянное стремление душ и сердец к добру, к свету, к красоте, чего бы я только не сделал, чтобы хоть как-нибудь способствовать этому движению рода человеческого к величию и счастью? Увы, я не слишком во все это верю и потому ничего не делаю. Мне жаль, что моя любовь к человечеству бесплодна, Если бы я верил, что родина, народ, нация, частью которых я являюсь, достойны моей любви, какие героические подвиги я совершил бы для еще большего их возвеличения! Однако я ничего такого не делаю, так как не уверен, можно ли считать родиной тот клочок земли – а таких клочков много, – где я случайно родился, можно ли считать нацией сборище людей различного происхождения и социального положения, связанных своей подчиненностью общим законам, институтам власти, насильно внедряемым предрассудкам? Выходит, что любовь к родине тоже беспредметна и бесплодна, хотя она и может быть очень сильной. Любовь к красоте и к добру – это любовь к абстракциям и равнозначна любви к самому себе, поскольку я нахожу красивым и добрым только то, что мне кажется таковым. И тем не менее душа моя влюблена. Кого же она любит? Может быть, она любит тот недостижимый идеал, который я постоянно творю в себе и для себя и никак не могу завершить».
