Неделю целую выдерживал он характер, хотя иной раз не прочь был бы и услышать словечко - одернуть, по крайней мере; а так ведь и не за что.
Часто уже с языка готов был сорваться у него вопрос о дочери, но сдержится и промолчит.
Наконец однажды за обедом - вся семья была в сборе, но к еде никто не прикасался, хотя подали "штерц" [мука с картофельным пюре, пережаренные с жиром], - Майер не выдержал.
- Ну, что там еще? Что с вами? Почему не едите, кукситесь мне тут?
Дочери поднесли к глазам передники и пуще прежнего расплакались.
- Доченька при смерти моя, - рыдая, ответила мать.
- Ну, конечно! - сказал отец, полную ложку жареной муки отправляя в рот, так что чуть не поперхнулся. - Не так-то это просто, помереть. Не так уж оно легко...
- Да и лучше бы для нее, бедняжки, умерла бы - и не страдала больше.
- Что ж вы доктора к ней не позовете?
- Доктора недугов таких не лечат.
- Гм, - буркнул Майер и принялся в зубах ковырять.
Жена помолчала и завела слезливо:
- Все-то тебя поминает, все тебя одного; только б разик последний отца повидать, ручку поцеловать ему да скончаться спокойно...
При этом слове все семейство завыло в голос, что твой орган. Сам Майер достал платок, сделав вид, будто сморкается.
- И где же она лежит? - спросил он, стараясь говорить твердо.
- В Цукерманделе [тогдашняя окраина Пожони], в комнатке дешевой, меблированной, одна, всеми покинутая.
"Ага, значит, в бедности живет, - подумал Майер. - Так, может, не совсем верно, что сестра про нее говорила? Ну, влюбилась, положим, и подарки брала; не такой уж это грех, не следует же из этого, будто она на содержании. Ох, уж эти завидущие старые девы, сами радостей в жизни настоящих не изведали, вот и злятся на молодых".
- Гм. И обо мне, значит, негодница, вспоминает.
- Она говорит, это проклятье твое ее сгубило. Как отсюда ушла... - Тут снова общие рыданья прервали ее. - Как ушла, - продолжала Майерша, - так с тех пор и не вставала. И не встанет больше, уж я знаю, теперь одна дорога ей - в могилу...
- Ладно, отведите меня к ней после обеда! - отрезал Майер, окончательно отмякнув.
Вся семья повисла у него на шее, лаская его и целуя. Какой папочка добрый, какой великодушный, лучше на свете нет.
Еле дождавшись, пока со стола уберут, поспешили все приодеть мягкосердого главу семейства, палку ему подали и вместе отправились в Цукермандель. Там в убогой мансарде, где, кроме кровати и бесчисленных пузырьков с лекарствами, не было в полном смысле ничего, лежала Матильда.
Сердце защемило у доброго отца при виде этого запустения. Так, значит, Матильда - нищая! Вот бедняжка!
Хотя не трудно бы и сообразить, что не могла же она за одну неделю все свои кружевные рубашки и шелковые косынки проесть, с лекарствами проглотить!
Увидев отца, девушка хотела было приподняться, но упала без сил. С сокрушением подошел к ней Майер, точно сам кругом перед ней виноват. Дочь схватила его руку, прижала к груди и, осыпая поцелуями, стала умолять прерывающимся голосом простить ее.
Поистине каменное сердце требовалось, чтобы устоять! Он простил. Тут же кликнул извозчика и отвез ее обратно домой. Пусть соседи плетут что вздумается! Кровь у него в жилах или водица? Как это может отец собственное дитя из-за ничтожного проступка губить.
Тем более что и причины ведь отпали все. В тот же день Майер получил доставленное ливрейным лакеем и собственноручно написанное не раз уже упомянутым помещиком послание, в коем выражалось искреннее сожаление, что невинные его знаки внимания, чуждые всякого дурного умысла, подали повод к столь печальным недоразумениям. Он-де все почтенное семейство глубоко уважает, и питаемые им к Матильде чувства вызваны исключительно ее искусством. Сколь же добродетель ее неуязвима, о том никто не знает лучше его самого, в чем готов он дать хоть письменное заверение, буде таковое потребуется.
Ах, какой честный, достойный человек!
Майер, Майер! Где голова твоя была, что не подумал ты и другую сторону выслушать? Право же, впору теперь хоть самому у своей оскорбленной семьи прощения просить.
Другой отец ответил бы такому поклоннику: ну, так женитесь, коли у вас дурного умысла нет. Но артистка - исключение, ее не возбраняется просто "обожать", как и ее искусство. А обожать - не значит "соблазнять"; это значит только чтить, восхищеньем и признанием дарить, для чего еще вовсе не требуется жениться.
- Ну, хорошо, - сказал Майер, окончательно успокоенный письмом, - это уже дело другое. Но пусть, по крайней мере, на улицах, за кулисами Матильду не преследует, это все-таки ее компрометирует! Пускай, если у него намерения честные, домой приходит к нам.
Вот нескладный человек! Хлебом крыс кормить, чтобы ночью не шумели, заместо того чтобы кошку завести!
Матильда, само собой, поправилась в два дня, налилась, округлилась, как спелое яблочко, а помещик преспокойно стал в дом к ним ходить.
Не будем трудиться его описывать, все равно нам не долго с ним знаться, - спустя несколько месяцев он уже за границу укатил. За ним последовал один банкирский сынок, потом другой помещик, а там четвертый, пятый, кто их всех перечтет. И все большие поклонники искусства, все люди милые, приличные, - слова от них нескромного не услышишь. Маменьке они целовали ручку, с папенькой о разных умных вещах толковали, а дочкам, приходя и уходя, кланялись так почтительно, будто графиням каким. Попадались и веселые молодые шутники среди них, способные даже мертвого рассмешить; бывало, и на кухню заглянут с Майершей почудить, стряпни ее отведать, блинок стянуть, - в общем, славные такие проказники.
Три меньшие дочери тоже выросли и похорошели, - одна краше другой. Были они погодки, по возрасту шли почти вплотную друг за дружкой. Едва расцвела девичья их краса, в доме у Майеров стало еще шумнее и многолюдней. Прежнее роскошество пошло, мотовство, легкомыслие, беспрестанное веселье; самое изысканное общество собиралось, что ни день: графы да бароны, аристократы, банкиры и прочие важные господа.
Примечал, правда, наш Майер, что на улице графы эти да банкиры делают почему-то вид, будто не знакомы, и, даже с дочками его встречаясь, смотрят мимо; но не привык он голову себе ломать над вещами неприятными, - решил, так, мол, у них принято, у важных господ.
Подрастала уже и младшая. Ей двенадцать исполнилось, и видно было, что красотой она еще затмит остальных. Платьице на ней было еще коротенькое и кружевные панталончики; сзади двумя плотными полукружьями на плечи опускались косы. Вертевшиеся в доме обожатели шутки ради то и дело осведомлялись: "Ну, когда же и тебе длинное платье сошьют?"
Но в один прекрасный день редкое, нежданное посещение свалилось на г-на Майера. С веселыми девицами как раз любезничала стайка бойких молодых людей; одного, лишнего, приставили к мамаше, развлекать.
Папенька же мух бил на стенках, и при каждом очень уж звонком хлопке кто-нибудь из дочек, к вящему его удовольствию, взвизгивал, будто от испуга. В это-то время в дверь и постучали, а так как никто не отозвался, постучались еще раз, потом еще. Кто-то из веселой компании вскочил отворить в полной уверенности, что там свой брат шутник, вздумавший их разыграть.
Иссохшая старушечья фигура в поношенном черном платье предстала перед расфранченным обществом.
Тереза... На оторопевшего Майера даже икота напала.
Не удостоив остальных и взглядом, престарелая дева безо всякого стеснения направилась прямо к брату.
Добрейший глава семейства пришел в совершенное замешательство. Что делать: предложить гостье сесть? Но куда? Рядом с кем-нибудь из этих "merveilleux"? Представить ее веселой компании как сестру или притвориться незнакомым? И с каждым ли из высоких гостей знакомить по отдельности или сразу всех отрекомендовать как друзей дома?
Сама Тереза выручила его из затруднения.
- Бы нужны мне на несколько слов, - холодно, невозмутимо обратилась она к нему. - Если можете оставить гостей ненадолго, проводите, будьте любезны, куда-нибудь, где мы им не помешаем.
Довольный, что может увести сестру от своих благородных гостей, папаша Майер ухватился за это предложение и растворил двери в дальние комнаты.
Только они вышли, все общество разразилось громким смехом. Майер поспешил увлечь Терезу подальше, - таким уж глупцом он не был, чтобы не понять: потешаются над старой барышней, живым обломком прошлого века.
- Присядьте, дорогая сестрица. О, какое счастье увидеть вас наконец...
Был он сладок, как торговец лимонами.
- Я не любезничать сюда пришла, - сухо возразила Тереза, - и садиться ради нескольких слов мне незачем. И стоя объясню. Два года мы не видались; вы за это время заметно отдалились от меня и жизнь ведете такую, что сблизиться опять мы едва ли когда-нибудь сможем. Огорчения вам большого это, по-моему, не доставит, вот почему и решаюсь я так сказать. Так вот, четырех дочерей пустили вы уже по одной дорожке, и тут я молчу; в такие дела лучше не мешаться. Не перебивайте, пожалуйста, я не в пику вам говорю, вы сами себе хозяин, поступайте как знаете. Но у вас еще младшая дочь растет, и той двенадцать уже, скоро невеста. Я не сцены вам устраивать пришла, не хочу и рацеями надоедать о нравственности, о боге, о религии да целомудрии девичьем, наподобие тех ханжей, над которыми великие умы и баре знатные смеются. Не собираюсь и к отцовскому сердцу взывать, умолять: хоть в пятой сберегите, что потеряли в четырех. Потому что знаю слишком хорошо: будь на то даже воля ваша, сил не хватит, а достанет силы, так ума не наберется.
