Майер, даже когда в лицо ему говорили такие вещи, только улыбался, до того мягок был.
- Объясню вкратце, зачем пришла, чтобы не обременять вас долее своим присутствием. Я прошу - нет, _требую_ отдать младшую дочь мне. Я ей строгое, добропорядочное воспитание дам, какое и подобает девушке нашего сословия. Душа эта еще не испорчена, еще в руце божьей, и я до скончанья дней моих буду стараться добродетель ее сберечь, а от вас и прочих членов семейства ничего не желаю, кроме одного: оставьте всякие помыслы о ней, и да поможет мне господь в моем благом намерении. Не лишним считаю, однако, заметить, что не зря я сказала перед тем "требую". В случае, ежели бы вы паче чаяния отклонили мое предложение, я перед верховными властями буду ходатайствовать удовлетворить его, а это вам мало приятного сулит, ибо, что касается меня, я и до самого примаса [глава венгерской католической церкви] готова дойти и перед ним изложить причины, вынуждающие меня к такому шагу. Долгих размышлений предложение мое не требует, но до завтрашнего утра дам вам все-таки срок, решайте. Если к тому времени дочери вашей не будет у меня, смело можете рассчитывать приобрести во мне врага упорнейшего. Господь да смилуется над вашими прегрешениями.
И с этими словами почтенная старая дева повернулась и оставила дом.
Пока была она у провожавшего ее Майера перед глазами, в голове у него словно все остановилось, ни одной мысли. Лишь после ее ухода стал он приходить в себя. Девицы и кавалеры всячески потешались над внешностью старухи, и шутки эти вернули папаше Майеру самообладание. Он принялся объяснять, что ее сюда привело.
- Ни много, ни мало, как Фанни к себе забрать вознамерилась - навсегда, насовсем.
- Ого! Ах! Ох! - раздалось со всех сторон.
- И главное, почему, хотел бы я знать. Почему? Что я, неправильно ее воспитываю? Есть разве какие нарекания на меня, можно меня в чем-то упрекнуть? Или не холю я дочурок своих, как зеницу ока не берегу? Сказал им когда хоть словечко поперек? Что же я - мошенник, аферист, который дурной пример своим детям подает и поэтому закон велит отобрать их у него? Ну вот вы, господа, что плохого можете сказать обо мне? Вор я, может быть? Разбойник с большой дороги или фальшивомонетчик? Богохульства вы от меня слышите или в расточительстве можете обвинить?
Так витийствовал он, красуясь перед гостями, расхаживая с горячностью по комнате, как по сцене: ни дать ни взять трагический герой.
И разглагольствования его возымели в конце концов успех: юные кавалеры один за другим повыскакивали все из дома. В угрозе Терезы послышалось им нечто могущее затронуть их самих.
Настоящее, однако, возмущение против Терезы вспыхнуло, лишь когда семья осталась одна. Всех потрясла эта из ряда вон выходящая дерзость. Ох и змея, ехидна, язва, каких свет не создавал; пускай сунется еще, уж мы ей намылим шею, лопатой огреем, метлой поганой погоним баламутку эту противную.
Сам Майер совершенно вышел из себя. Гнев не давал ему покоя, гнал вон из дома: излиться хотелось кому-нибудь.
Было у него еще по прежней службе трое добрых знакомых, по сю пору чиновников судебной палаты, дошлых законников, на чей совет слепо можно было положиться. Давно он их, правда, не видел, но тут пришло ему в голову проведать всех троих и опередить Терезу, если та решит вдруг, чего доброго, законную силу придать своей угрозе.
Первым навестил он советника Шмерца - круглолицего добродушного сорокалетнего холостяка, который как раз гвоздику сажал у себя в садике.
Майер выложил ему свои жалобы. Рассказал, какой подлый удар готовит Тереза, угрожающая на него самому примасу заявить.
Советник с улыбкой на лице слушал его сетования, лишь изредка остерегая, чтобы тот в пылу декламации не наступил на грядки, там у него дельфиниум и целозия посеяны, когда же Майер кончил, ответил мягко, успокоительно:
- Не сделает этого Тереза.
"Не сделает?" - подумал Майер. Этого ему было мало. Ему хотелось услышать: не сможет ничего сделать, права никакого не имеет, а посмеет, так оскандалится.
Шмерц, однако, намеревался, видимо, еще множество гвоздик посадить в этот день, и Майер решил лучше наведаться со своими жалобами к другому, в надежде на ответ более определенный.
Другой был г-н Хламек, известный адвокат, человек в городе весьма уважаемый, но крайне сухой и практичный, однако же сам семейный, отец двух дочерей и троих сыновей.
Хламек выслушал с профессиональным терпением все изложенное и ответствовал тоном благожелательным:
- Стоит ли, друг мой, с сестрой из-за таких вещей препираться. Загорелось ей, видите, дочь вашу к себе взять, ну и пусть берет, их и так довольно у вас; по себе знаю, что с тремя сыновьями и то мороки меньше, чем с дочерью одной. Не стал бы я противиться ей на вашем месте.
Майер не вымолвил ни слова. Этот совет ему еще меньше понравился, и он к третьему знакомому пошел.
То был человек в его глазах самый достойный. Имя носил он венгерское и звался его благородием г-ном Бордачи. Асессор-криминалист судебной палаты, Бордачи неимоверно груб бывал, когда рассердится, и всей палатой вертел, как хотел.
Почтенного криминалиста нашел Майер сидящим за грудой судебных актов, ибо, закопавшись в какое-нибудь дело, асессор - такая уж отличала его привычка - настолько сроднялся с ним, что только им и жил, кипятясь при виде разных беззаконных каверз, бесстыдных подтасовок и не успокаиваясь, пока не поможет все-таки выпутаться правой стороне. Славился он, кроме того, своей неподкупностью; сующих ему золотой выставлял попросту за дверь, а с барыньками красивыми, кои прелестями своими пытались повлиять на его мнение, вел себя с такой откровенной невежливостью, что те больше ни о чем уж не отваживались справляться у него.
Увидев входящего к нему Майера, Бордачи снял очки, положил в раскрытые акты - заметить, где остановился, и зычным кучерским басом вскричал, сопровождая вопрос свой кабацкими кивками и подмигиваньем:
- Ну, что там еще, друг Майер?
Тот обрадовался обращенью "друг", хотя было оно у асессора обычнейшим присловьем, - называл он так и помощника своего, и гайдука, и тяжущиеся стороны, особенно когда бранил их.
С апломбом изложил Майер все происшедшее и присел даже, не дожидаясь приглашения, - совсем как в былые времена, когда были они сослуживцами.
Говоря, не имел он обыкновения глядеть в лицо собеседнику, и душевная эта робость лишала его преимущества следить за действием своих слов. Поэтому Майера страшно поразило, когда по окончании его речи Бордачи гаркнул наисвирепейшим образом:
- Ну и зачем вы мне тут все это рассказываете?
У Майера кровь в жилах застыла, он не знал, что сказать, только губы его беззвучно шевелились, как у качающейся гипсовой фигурки.
- А?! - рявкнул его благородие г-н Бордачи еще оглушительней, вплотную подступив к несчастному клиенту и выкатывая устрашающе глаза.
Бедняга вскочил испуганно со стула, на который уселся без приглашения.
- Я, осмелюсь доложить, совета пришел попросить и... и заступничества, - пролепетал он, чуть не плача.
- Что такое?! Так вы полагаете, что я еще заступаться намерен за вас? заорал асессор, будто глухому.
- Я думал, что давняя та симпатия, кою вы, ваша милость, изволили некогда питать к дому моему... - пробормотал злополучный отец.
- Что? - перебил его Бордачи. - К дому вашему? Тогда еще он приличным домом был, а сейчас Содом и Гоморра ваш дом, на все четыре стороны распахнутый, любой лоботряс заходи. Вы дочек своих четырех с адским пеклом сговорили, всем честным людям в поношение, вы - юношества городского развратитель, чье имя всюду поминается в стране, где только есть беспутные сыновья и беспутные отцы!
Тут Майер залился слезами, твердя, что он-де ничего не знал.
- Какими дочерьми благословил вас господь, а вы опозорили их на весь свет. Невинность, любовь, спасенье души пустили в оборот, продавать стали, с торгов сбывать тем, кто побольше предложит; делать глазки на улице обучили их - прохожих завлекать; смеяться, улыбаться, нежные чувства изображать к людям, которых они и видят-то первый раз; как врать получше, денежки чтобы повыманить у них!
Бедняга Майер, запинаясь от рыданий, пробормотал, что думать не думал такого никогда.
- И вот еще одна дочка осталась у вас, последняя, самая милая, самая красивая. Когда я ходил к вам еще, она совсем крошкой была, и все особенно любили ее, с колен не спускали. Помните или забыли уже? И ее тоже теперь хотите продать? И злитесь, артачитесь, отбиваетесь всеми правдами и неправдами, когда особа достойная и уважаемая хочет спасти ребенка, невинность ее оградить от растлителей, душу и сердце вырвать из лап наглых, никчемных развратников, шатунов этих праздных, модников-свистунов, фертиков набекрень, чтобы не увяла, несчастной и презираемой не стала при жизни, проклятой и покинутой на смертном одре, добычей страха и ужаса, геенны огненной там, за гробом! И вы ершитесь еще? Ну, конечно; ведь вас сокровища хотят лишить, которое за большие деньги продать можно, заранее небось и прикинули уже: такую-то, мол, и такую-то цену запрошу. Что, не так?
