Лампа горела все тусклее и тусклее…
Вдруг она вспыхнула ярким светом и осветила все окружающее особенно рельефно; осветила груду слоновой кости, ящики, наполненные золотом, тело бедной Фулаты, распростертое на земле около них, кожаный мешок с драгоценностями, сверкающие бриллианты и безумные, измученные лица нас троих, белых людей, ожидающих голодной смерти. Лампа затрещала и погасла…
XVIII
Мы теряем всякую надежду
Я не в состоянии описать все ужасы последующей ночи. К счастью, они до некоторой степени умерялись сном, ибо даже в таком положении, как наше, измученный организм все-таки вступает в свои права. Впрочем, спал я недолго. Не говоря уж о страшном сознании ожидавшей нас неминуемой участи (даже самый храбрый человек в свете не мог бы встретить ее спокойно, а я никогда и не претендовал на храбрость), спать мне мешала слишком глубокая тишина. Вся земная и небесная артиллерия, со всем своим громом и треском, не могла бы достигнуть нашего слуха в этой могиле. Мы были ограждены от всяких земных звуков, точно мы уже умерли.
И тут меня вдруг поразило, какая страшная ирония заключалась в нашем положении! Вокруг нас лежали такие несметные сокровища, что их с избытком хватило бы на уплату какого-нибудь крупного государственного долга или на постройку целого флота броненосцев; а между тем мы с радостью променяли бы их на малейшую возможность избавления, а вскоре будем готовы променять на кусочек хлеба, на глоток воды и, наконец, на скорейшее прекращение своих мучений… Право, эти богатства, за которыми люди гоняются всю свою жизнь, на деле ровно ничего не сто́ят.
Так прошла ночь.
– Гуд, – раздался наконец голос сэра Генри, странно прозвучавший в ужасной тишине, – сколько у вас осталось спичек?
– Восемь, Куртис.
– Зажгите-ка одну из них да посмотрите, который час.
Гуд повиновался, и ничтожный огонек спички просто ослепил нас после непроглядного мрака, который нас окружал. На моих часах было пять часов. В эту минуту прекрасная заря румянила снеговые вершины, вздымавшиеся над нашими головами, и утренний ветерок прогонял ночные туманы…
– Нам необходимо поесть и подкрепить наши силы, – сказал я.
– Зачем есть? – отозвался Гуд. – Чем скорее мы умрем, тем лучше.
– Где жизнь – там и надежда, – сказал сэр Генри. – Будем надеяться!
Мы поели, хлебнули немножко воды, и таким образом прошло еще несколько времени, после чего кто-то из нас заметил, что недурно бы подойти как можно ближе к выходу и покричать на тот случай, что кто-нибудь нас услышит с той стороны. Гуд, который успел порядочно напрактиковаться во время своей морской службы и выработал себе очень громкий, пронзительный голос, сейчас же начал ощупью пробираться вдоль по темному коридору и там принялся кричать. Должен признаться, что он поднял сущий адский гвалт; я просто не слыхивал такого оглушительного крика. Но это нисколько не помогло и произвело ровно такое же действие, как писк какого-нибудь комара. Скоро он перестал кричать и вернулся к нам со страшной жаждой, так что должен был напиться. После этого мы решили, что кричать больше не сто́ит, так как от крика только развивается жажда, а воды у нас и без того очень мало.
Потом мы снова уселись около ни на что не годных ящиков с бриллиантами в полнейшем бездействии, которое еще ухудшало нашу тяжелую участь, и тут я пришел в совершенное отчаяние, в чем и признаюсь откровенно. Я положил голову на могучее плечо сэра Генри и зарыдал, и мне показалось, что и Гуд тихонько всхлипывает с другой стороны и сам же себя бранит за эту слабость.
О, сколько доброты, сколько силы и бодрости было у нашего богатыря! Если бы мы были испуганными детьми, а он нашей нянькой – и то он не мог бы обойтись с нами нежнее. Он совершенно забыл про свои собственные страдания и делал все, что мог, чтобы успокоить наши расстроенные нервы, рассказывая нам всевозможные случаи, где люди, находившиеся в подобных же обстоятельствах, спасались точно чудом. Когда же ему не удалось ободрить нас этим способом, он принялся доказывать, что, в сущности говоря, все дело сводится к тому, что для нас раньше настанет конец, неизбежный для всякого человека, и что смерть от истощения – очень спокойная смерть (что совершенно неверно). Чудный у него характер: мягкий, кроткий, но в то же время очень сильный!
Наконец как-то прошел этот день, как прошла перед тем и ночь (если только можно употребить эти выражения в таком месте, где все время стояла одна непроглядная ночь), и когда я опять зажег спичку и взглянул на часы, они показывали семь.
Мы снова поели и напились воды, после чего мне пришла в голову совершенно новая мысль.
– Отчего это, – проговорил я в раздумьи, – воздух здесь такой свежий? Тут очень душно, но воздух нисколько не испорчен.
– Да, да! – воскликнул Гуд, вскакивая с места. – Как это мы раньше об этом не подумали! Уж конечно, воздух не может сюда проникнуть сквозь каменную дверь, она совершенно герметически закупоривает стену. Но откуда-нибудь должен же он проходить. Если бы здесь не было притока воздуха, мы бы сразу задохнулись. Давайте искать!
Даже удивительно, какую перемену произвела в нас эта ничтожная искорка надежды. Через минуту мы все трое уже ползали на четвереньках по всему полу, ощупывая, нет ли где хоть малейшего дуновения.
С час или больше мы продолжали свои поиски, после чего мы с сэром Генри в отчаянии бросили это занятие, добившись только одних ушибов, так как постоянно стукались головами то об ящики, то о клыки, то просто о стену. Но Гуд все еще упорствовал, уверяя, что это все-таки лучше, чем ничего не делать…
– Послушайте-ка, – сказал он вдруг неуверенным голосом, – идите сюда!
Нечего и говорить, что мы сию же минуту очутились около него.
– Кватермэн, положите-ка руку вот сюда, где моя рука. Ну, чувствуете что-нибудь?
– Мне кажется, что я чувствую струю воздуха!
– Теперь прислушайтесь!
Он встал и сильно топнул ногой по этому месту. В наших сердцах зажглась надежда: оно издавало гулкий звук.
Я зажег спичку дрожащими руками. У меня их было только три. Мы увидели, что находимся в самом отдаленном углу комнаты, чем и объяснилось, что мы не заметили при первом осмотре, что в этом месте шаги звучат иначе, более гулко. Пока спичка горела, мы тщательно разглядывали пол. В цельном каменном полу была вделана настоящая плита, а в этой плите, наравне с ней, виднелось каменное кольцо. О счастье, о радость! Мы не проронили ни одного слова: наше волнение было так сильно и наши сердца так страшно бились, переполненные безумной надеждой, что мы просто не могли говорить. У Гуда был складной нож, а к ножу был приделан один из тех здоровенных крючков, с помощью которых извлекаются гвозди из лошадиных подков. Он достал его и начал скрести им вокруг кольца. Наконец ему удалось зацепить его снизу, и он стал осторожно его поднимать, действуя крючком, точно рычагом. Кольцо немного подалось. Так как оно было каменное, то и не засело так плотно в скале, лежа здесь в течение многих столетий, как это бы непременно случилось, если бы оно было железное. Наконец кольцо поднялось. Гуд схватился за него обеими руками и дернул изо всей силы. Плита не тронулась.
– Дайте я попробую! – сказал я в нетерпении.
Плита находилась в самом углу, и потому двоим зараз подойти к ней было невозможно. Я взялся за кольцо и начал тянуть его в свою очередь: ничто не двигалось.
Тогда попробовал сэр Генри, и тоже безуспешно.
Гуд снова взял крючок и начал скоблить камень около той трещины, сквозь которую проходила струя воздуха.
– Вот что, Куртис, – сказал он, – возьмитесь за кольцо и тяните его что есть силы; ведь вы сильны за двоих. Постойте!
Он снял плотный черный шелковый шарф, который носил на шее по своей неизменной привычке к тщательному туалету, и продел его в кольцо.
– Кватермэн, беритесь за Куртиса и тяните его к себе изо всех сил, когда я скажу. Ну!
Сэр Генри напряг все свои могучие силы; то же сделали и мы с Гудом по мере сил и возможности.
– Тяните! Тяните! Подается! – проговорил сэр Генри задыхающимся голосом, и я услышал, как работали его мускулы.
Вдруг раздался треск, на нас пахнуло свежим воздухом, и мы все как один человек упали навзничь и очутились на полу, прикрытые каменной плитой. Сила сэра Генри сделала свое дело и, конечно, на этот раз сослужила ему такую службу, какая редко выпадет на долю мускульной силы.
– Зажгите спичку, Кватермэн, – сказал он, как только мы успели подняться и перевести дух. – Смотрите, теперь поосторожнее!
Я повиновался. Перед нами – о радость! – открылась верхняя ступенька каменной лестницы.
– Ну, что же нам теперь делать? – спросил Гуд.
– Да, конечно, идти по лестнице, уповая на благость судьбы.
– Стойте! – сказал сэр Генри. – Кватермэн, возьмите оставшуюся воду и бильтонг: они могут нам понадобиться.
Я ощупью отправился за ними туда, где стояли ящики, и тут меня осенила внезапная мысль. За последние сутки мы очень мало помышляли о бриллиантах; нам и вспомнить-то о них было тошно, принимая во внимание, что мы из-за них вытерпели; но мне пришло в голову, что теперь, пожалуй, нелишнее захватить малую толику на тот случай, что мы когда-нибудь выберемся из этой проклятой трущобы. А потому я запустил руку в первый попавшийся ящик и набил все уцелевшие карманы моей старой охотничьей куртки, а напоследок – то была поистине счастливая мысль! – захватил две пригоршни самых крупных камней из третьего ящика.
