Мы уселись все вместе тут же на траве и почувствовали такой прилив радости, что чуть не заплакали. Мы вырвались на волю из страшной каменной крепости, которая чуть было не сделалась нашей могилой. И вот уже на небе занимается светлая заря, которую мы не чаяли больше увидеть, и румянит алым светом горные вершины…
Бледные лучи рассвета скользнули по скатам гор, и мы увидели, что находимся почти на самом дне огромной шахты, лежащей против входа в грот. Мы уже различали смутные очертания трех каменных исполинов, сидевших на краю. Без всякого сомнения, все эти ужасные переходы, по которым мы проблуждали целую бесконечную, томительную ночь, некогда сообщались с главной алмазной шахтой. Что касается подземной реки, встреченной нами в горных недрах, – никому не известно, что это за река, куда и откуда она течет. Уж я-то ни в каком случае не собираюсь проследить ее течение.
Становилось все светлее. Теперь мы могли разглядеть друг друга. И на что только мы были похожи – этого и представить себе невозможно! Исхудалые, с глубоко ввалившимися глазами, залепленные пылью и грязью, исцарапанные, окровавленные, с тем ужасным выражением долгого ожидания неминуемой смерти, которого еще не успели утратить наши лица, – мы были так страшны, что, право, могли испугать самый свет дневной. А между тем уверяю вас честью, что стеклышко Гуда торчало у него в глазу как ни в чем не бывало. Да по́лно, снимал ли он его когда-нибудь? Ни мрак, ни насильственное купание в подземной реке, ни скачки с препятствиями по горному скату – ничто не могло разлучить Гуда с его стеклышком.
Мы встали, опасаясь, что наши руки и ноги слишком задеревенеют, если мы дольше просидим на месте, и начали кое-как взбираться вверх по крутым стенам шахты. Целый час, если не больше, продолжалось наше трудное восхождение. Мы карабкались по глыбам голубоватой глины, цеплялись за травы и корни, которыми обросла шахта, и наконец дело было сделано: мы очутились на Соломоновой дороге, на противоположной от исполинов стороне.
Недалеко от дороги пылал костер перед хижинами, а вокруг костра сидели несколько человек. Мы направились к ним, цепляясь друг за друга и совершенно изнемогая.
Вдруг один из сидевших около костра встал, увидел нас и бросился на землю, крича от страха.
– Инфадус, Инфадус! Это мы, твои друзья! Он вскочил, подбежал к нам и вытаращил на нас глаза, все еще дрожа от страха.
– О мои дорогие друзья, так это вы! Вы восстали из мертвых! Вернулись к нам!
И старый воин упал перед нами на колени, обнял сэра Генри обеими руками и громко зарыдал от радости.
Через десять дней после этого достопамятного утра мы снова очутились на своей старой квартире в Лоо и, как это ни странно, после всех своих ужасных испытаний чувствовали себя вполне сносно. Разве что мои волосы стали после грота втрое белее, чем были, да Гуд очень изменился после смерти Фулаты, которая на него сильно подействовала.
Едва ли мне нужно упоминать, что нам не пришлось больше проникнуть в Соломонову сокровищницу. Отдохнув после всех наших невзгод – на что потребовалось целых сорок восемь часов, – мы спустились на дно главной шахты, в надежде отыскать ту дыру, из которой мы выбрались на свет божий, – но безуспешно.
Начать с того, что шел дождь, который смыл наши следы, и, что того хуже, все стены шахты были изрыты всевозможными норами. Невозможно было разобрать, которая из них послужила для нашего спасения. Кроме того, накануне того дня, когда мы должны были отправиться назад в столицу, мы еще раз осмотрели чудеса сталактитового грота и даже входили в комнату смерти, повинуясь чувству какого-то беспокойного любопытства. Тут мы прошли под занесенным копьем Белой Смерти и долго смотрели на скалу, которая однажды уже преградила нам путь к спасению. С какими чувствами мы на нее смотрели – этого я не берусь описывать; но при этом мы, конечно, не могли не думать о несметных сокровищах, которые за ней скрывались, о таинственной старой колдунье, раздавленной ее страшной тяжестью, и о прелестной девушке, которой она отныне служила мавзолеем. Я говорю, что мы смотрели на скалу, потому что, как мы ни искали, мы так и не нашли в ней ни малейшей трещины, ни малейшего указания на то, что тут был отдельный, выдвижной камень, а также не могли отыскать и секретного механизма, хотя и трудились над этим больше часа, так что секрет этот утрачен навсегда. Верно, тут был какой-нибудь удивительный механизм, отличающийся той же массивной, но, однако, неуловимой простотой, которая характеризует современные ему века. Сомневаюсь, чтобы на свете существовал другой ему подобный.
Наконец мы с досадой отложили мысли об этом. Впрочем, если бы этот камень вдруг поднялся у нас на глазах, вряд ли у нас хватило бы храбрости перешагнуть через изуродованные останки Гагулы и еще раз войти в сокровищницу, хотя мы теперь знали наверное, что там хранятся бесценные богатства. А между тем я готов был плакать при мысли, что мы так и бросим этот клад – по всей вероятности, величайший клад, – который когда-либо был накоплен в одном месте за все время человеческой истории. Но делать было нечего. Может быть, в какой-нибудь отдаленный, еще не народившийся век, другой, более счастливый, исследователь откроет тайну этого Сезама и наводнит весь мир драгоценностями. Но я в этом сомневаюсь. Мне почему-то кажется, что невиданные и неоцененные алмазы, наполняющие три знакомых мне каменных ящика, никогда не будут сверкать на шее земной красавицы. Они пролежат вместе с костями Фулаты до скончания века.
Сильно разочарованные, мы вздохнули и вернулись назад, а на следующий день уже отправились в столицу. А между тем это была страшная неблагодарность с нашей стороны, и вздыхать нам было решительно не о чем; вы помните, читатель, что меня тогда осенила некая счастливая мысль и что я имел предусмотрительность наполнить бриллиантами все карманы моей старой охотничьей куртки перед тем, как оставить место нашего заключения. Я немало их растерял по дороге, когда катился в глубину шахты, и, между прочим, потерял и большую часть самых крупных камней, которые положил сверху. Но тем не менее у меня еще оставалось значительное количество, и в том числе восемнадцать огромных алмазов, весивших от тридцати до ста каратов каждый. В моей старой куртке было еще столько драгоценностей, что с помощью их все мы могли сделаться если не миллионерами, то, во всяком случае, очень богатыми людьми и, кроме того, удержать у себя по самой блестящей коллекции бриллиантов, какие только есть в Европе.
Вернувшись в столицу, мы были очень дружески приняты королем Игноси, которого застали в добром здоровье. Он деятельно занимался упрочением своей власти и преобразованиями тех полков, которые наиболее пострадали во время великой борьбы с Твалой.
Он выслушал наше необычайное повествование с напряженным интересом; но когда мы описали ужасный конец старой Гагулы, он задумался.
– Подойди! – позвал он одного престарелого индуна (советника), который сидел вместе с другими вокруг короля, но на значительном расстоянии.
Старик встал, приблизился, поклонился и сел.
– Ты ведь очень стар? – промолвил Игноси.
– Да, мой король и повелитель.
– Скажи мне, знавал ты колдунью Гагулу, когда был малым ребенком?
– Да, государь. Я ее знал.
– Какая она тогда была: юная годами, как и ты?
– О нет, государь! Она и тогда была точно такая же, как теперь: дряхлая, иссохшая, очень безобразная и злая.
– Ее нет больше; она умерла.
– Да, государь? Если так, великое проклятие снято со страны.
– Можешь идти!
– Приветствую тебя, могучий лев! Ты раздавил ядовитую змею!
С этими словами старик ушел.
– Вы видите, братья, – сказал Игноси, – какая это была страшная женщина. Я рад, что она умерла. Она бы оставила вас погибнуть в этом мрачном месте, а потом, быть может, нашла бы средство умертвить и меня, как она умертвила моего отца, чтобы поставить на его место дорогого ее сердцу Твалу. А теперь продолжайте ваш рассказ; другого ему подобного, верно, не слыхано на земле!
Рассказав историю нашего избавления, я воспользовался этим случаем и заговорил с ним о нашем обратном путешествии из Кукуании, как было у нас заранее условлено.
– А теперь, Игноси, настало нам время проститься с тобой и вернуться к себе на родину. Вспомни, что ты пришел сюда нашим слугой, а оставляем мы тебя могущественным королем. Если ты действительно чувствуешь к нам благодарность, помни все, что ты нам обещал: царствуй справедливо, уважай закон и не предавай людей беспричинной смерти. Тогда ты будешь благоденствовать. Ведь ты согласен дать нам проводников завтра на рассвете, Игноси, чтобы они проводили нас по ту сторону гор? Не так ли, король?
Прежде чем отвечать, Игноси стоял несколько времени, закрыв лицо руками.
– Мое сердце страждет, – проговорил он наконец. – Твои слова раздирают его на части. Что я вам сделал, о Инкубу, Макумацан и Богван, что вы хотите меня покинуть и повергнуть в великую скорбь? Вы были со мной в дни смуты и битв, зачем же вы бежите от меня в светлые дни победы и мира? Чего вы хотите? Прекрасных жен? Выбирайте себе красавиц во всем крае. Захотите селиться – земля ваша, куда вы ни взглянете. Если вам нужны такие жилища, как у белых людей, – вы научите моих подданных их строить. Когда вам понадобятся стада, всякий отец семейства приведет вам по быку или по корове. Если вы любите охоту – и тут вам раздолье. Или мало слонов у меня в лесах, мало бегемотов в глубоких реках? Захотите воевать – все мои полки двинутся по одному вашему слову. Все, что только в моей власти, готов я дать вам, все, что вы хотите!
