не будет война – сам по себе относительно поверхностный. Рассматривать его следует только в рамках целостной социально-экономической картины. Первым делом надо проанализировать эту картину ни много ни мало по семи направлениям…
Однако, порассуждав так несколько минут со своим рейнским акцентом (разобрать который доктор сам же не дает, мусоля мундштук трубки), он вдруг потерял интерес к теме. Резко замолчал, едва начав разбирать ее по первому направлению. Сделался рассеянным, грустным, откашлялся и заговорил о чем-то другом.
Нет, надо признать, ситуация сильно ухудшилась. Все настолько серьезно, что я заставлю себя интересоваться происходящим, разбираться в нем шаг за шагом, а не просто таращиться на него в ужасе. Если уж корабль тонет, кто-то должен слать на берег сигналы по радио. Но кому? К В., в Нью-Йорк? Нет, эти на другой волне, сигнала S.O.S. от нас они не услышат. Что ж, остается просто рассылать бюллетени всем подряд, без надежды на помощь, лишь бы сохранить рассудок.
29 августа. Только что вернулся с уик-энда, который провел за городом с Г. Крупная вышла ошибка. Мы поехали аж в самый Кент, лишь бы заняться любовью где-то в трактире, и это придало акту соития поддельную значимость. Пришлось притворяться, соответствовать, делать вид, будто все романтично или хотя бы не скучно. На деле же все удручало, как холодная комната и комковатая постель. Прямо посреди процесса я понял, что пыхчу и постанываю слишком уж громко, из вежливости. Осмелюсь сказать, что и моя пассия, на самом деле очень даже милая, делала то же. Но для того, чтобы признаться, мы слишком плохо знали друг друга.
К тому же на выходных внезапно обострился политический кризис: Германия спросила у Советов, как те смотрят на «вторжение» в Чехословакию. В Лондоне всегда есть кому позвонить и обсудить новости; за городом ты оставлен наедине с собой и страхом. Тогда сама природа становится ненавистна, потому что не знает тревог. О, равнодушие коров, овощей и деревьев! А воскресенье… Кризисное воскресенье за городом! Закоснелый, бестрепетный ужас! Летит перезвон церковных колоколов над землями какого-нибудь отставного полковника, фашистского подонка, где егеря по-прежнему палят в нарушителей из ружей, заряженных солью. Воскресный обед в пабе: ростбиф, тушеные сливы и розовый сыр с «мыльным» вкусом, которые подают по-английски флегматично – мол, пора вам, что ли, подкрепиться, – в быстро остывающем зале у чадящего очага. Здесь воскресные новости в газетах пугают сильнее, чем в городе. Я прочитал статью Гарвина, называлась она «Путь». (Следовало озаглавить ее «Я есть Путь».) Воскресная толпа в баре, люди, для которых рекорд Хаттона [68] в 364 очка на чемпионате по крикету – это все еще главное событие месяца. Причем те же люди готовы пойти в бой, если на Чехословакию все же нападут. Чувствуется единство, но сплачивает их не лидер и не политические взгляды, а дружное увлечение крикетом, футбольным тотализатором, иллюстрированной периодикой.
Где-нибудь в будущем какой-нибудь китайский историк, изучая нас, скажет:
– Не понимаю, какое этим людям было дело до того, что творили нацисты?
И все же дело им есть. Пылает в них какая-то своя страсть, в которую ни нацисты, ни другие иностранцы не поверят, пока не станет слишком поздно.
Возвращаясь на автобусе, мы проезжали мимо отвратительных мелких придорожных чайных, кинотеатров и низкопробных вилл: «Сан-Леонардо», «Айвенго», «Укромное гнездышко». Декорации слишком уж скучные для трагедии, но трагедии это не помешает – она здесь разыграется, и на сцену погонят актеров второго состава. Будет этакий пригородный Софокл. Как же я ненавижу древних греков и поклонение героической и славной смерти!
31 августа. Сегодня я настроен оптимистично, без какой-либо на то причины, разве что немецкая пресса, нападающая на Британию и Чехословакию, поумерила пыл. У всякого в жизни должны быть такие дни оптимизма, придающие сил перед новым приступом отчаяния.
Активно принуждаю себя работать над своей частью нашей книги о поездке в Китай. Сейчас она мне видится бессмысленным и навязчивым проектом, которым я занимаюсь, главным образом просто чтобы не сидеть сложа руки. Если в Европе разразится война, наш рассказ станет ненужнее самых устаревших новостей. К тому же моя часть – объединенный фронт сопротивления Японии и прочая, прочая – и так утратила для меня всякую значимость. Остались пустые лозунги.
Когда бы я ни думал о Китае, единственное, что мне видится по-настоящему живым, так это трагедия второплановых актеров: подростки-призывники в окопах, трупы гражданских, присыпанные гравием и песком после авианалетов. Из-за нее лозунги кажутся бессердечными и жестокими, и тем не менее я скатываюсь в них, когда пишу и без стыда вещаю с кафедры, приняв напыщенный и пародийно скромный вид.
И нашел же я время, чтобы утратить политические убеждения! В наши дни помогли бы любые. Я завидую Мэри – она с упорством ранних христиан, собиравшихся в катакомбах, остается членом коммунистической партии. Хотя ровно так же я завидую тем, кто находится на другом конце шкалы – вчерашним школьникам, начинающим репортерам, что рассекают по Лондону, упиваясь кризисом. Я видел их с полдюжины сегодня вечером в кафе «Рояль». Они наблюдали за очень пьяным немцем за соседним столиком и при этом хохотали и перешептывались. «Разговорить его не выйдет, – сказал мне один из них, – но мы обчистили его карманы и нашли вот эту визитку. Что здесь написано?» Карточка немца гласила, что ее владелец принадлежит некоему «Комитету по невмешательству в испанские дела» [69]. «Пока у нас одна зацепка, – продолжал репортер. – Стоило упомянуть Бивербрука [70], как он сразу задергался». Когда я уходил, они так и следили за немцем, готовые преследовать его остаток ночи.
В основании всех моих чувств по отношению к кризису лежит холодное и твердое негодование. Возмутительно, что приходится читать газеты, эту макулатуру, что бы в них ни печатали. Возмутительно интересоваться политиками любого толка. По существу, и Чемберлен, и прочие наши лидеры столь же утомительны, как Гитлер; такие люди – их друзья, увлечения, мнения, хобби да и все, что с ними связано, – просто невыносимая скука. Стравить бы их, пусть перегрызутся!
Конечно, такой подход достоин сожаления, отвратителен и не имеет оправдания. Я бы не признался в нем даже друзьям. (Хотя подозреваю, что кое-кто из них его разделяет.) Да, да, я – писатель, а следовательно, самохвал. Какое у меня право критиковать политиков?
Даже больше скажу, я либерал. И мне ведь положено верить в правоту нашего дела, так? Ну и что? Ответа нет, я просто устал, устал, устал… Все это меня уже не пугает, а изводит. Настроение, наверное, то же, что и у большинства в Средневековье, когда маленькие люди молча и беспристрастно ненавидели великих за известность, доблесть и сражения.
Когда газеты сравнивают Чемберлена
