Завязала волосы на затылке. Волосы отдают запахом жаренной во фритюре картошки. Зачем она с Адрианом встречалась еще раз, и еще раз, и всегда в последний раз, — этого она и сама не знала.
— В мае мы едем в О., — сказал он.
— Нет! — сказала она.
— Факт, едем. Товарищеская встреча.
— Не бывает такого.
— Почему? Бывает. Дыра какая-то, ближе к русским.
Сделала шаг назад. Адриан покачнулся. Закурил сигарету.
— Дыра! Как это неуместно, — возмутилась Лена.
— Ну, назови как-нибудь по-другому.
— Нельзя так говорить об этом!
— Как?
— Будто о любом другом месте.
— Почему же нельзя?
— Потому что нельзя быть уверенным, что это место существует.
— А ты знаешь кого-нибудь, кто там был?
— В общем, да.
— Ну, значит, есть такое место.
Положил ей руку на плечо. Пошли. У Людвига репетиция, раньше полуночи не вернется. В такое время улицы С. всегда безлюдны. Веточка жасмина лезла из-за ограды частной практики ухо-горло-носа. Сорвала на ходу. Над головами, в вышине, рокот самолета. Шли мимо кафе «Венеция». Темнота, стулья опрокинуты на столы, свет только в чердачном окошке. Светофоры все желтые, ведь в это время и машины-то не ездят. А тронешь рукой теплый слой воздуха, и сразу ясно, что скоро лето. Клумбу вокруг фонтана у Адриановой двери уже засадили геранью. В витрине булочной красная наклейка: «Хорошая новость! Приглашаем на кофе!» Поцеловала его в уголок рта.
— Ты там был, что ли?
— Да, был. Альтернативная военная служба. Четыре недели, не больше. Ох, еле ноги унес, а ведь у меня там подружка.
— Полька?
— Да.
— И теперь снова туда? Вообще-то ты по возрасту не годишься для юношеской команды.
— Попросили, потому что я там уже бывал. По-моему, одни боятся ехать.
Минуту Лена молчала. А потом из молчания получилось вот что:
— Я хочу поехать с тобой в Польшу.
— Зачем?
— Затем, — ответила она, но подумала при этом о Дальмане.
Адриан покрутил пальцем у виска:
— Видно, у тебя не все дома.
А она прикрыла рукой лоб. Там, под рукой, померещилась ей девчонка с подколотыми кудряшками и сильными икрами, как она мчится туда-сюда по бесконечной, просторной, немыслимо белой равнине, выписывает пируэты, замирает в шпагате. И как коротенькая юбчонка тарелкой кружит вокруг ее талии, потому что именно так должна выглядеть подружка Адриана.
Адриан снял ее руку со лба.
— Что с тобой?
— Ты же знаешь.
— Что именно?
— Не все дома.
В итоге она поехала за автобусом, в котором сидел Адриан. Тренер не желал, чтобы в автобус садились женщины. Даже немолодые, — вот как он сказал.
Безоблачная небесная синь над границей ничуть, ну ничуть не соответствовала ее настроению. В О. она отправилась из-за Дальмана. А со стороны посмотреть, так поехала за Адрианом. Вспомнила Людвига. Чего она, собственно, хочет? Того ли, чтобы именно на футболе, в дружеском матче, закончилось дополнительное время, которое они разыгрывали в С. месяцами? «Дополнительное время — это сколько?» — спросила она тогда у Людвига. «Пока один не забьет другому гол», — ответил он. Вот она и забивает ему гол с вратарем! Sudden Death, дополнительное время, вот как это называется. А за воротами стоят одна-две Мартины, наряженные талисманчиками, и уже не свистят в два пальца, а только повторяют: «Это — я, да-да, это я сама, да-да, сама я, да-да».
Лена остановилась у того же продуктового магазина, купила те же краковские колбаски, под табличкой «Почта» прямо возле колбасного прилавка сняла со счета деньги и уселась обратно в машину с запыленными стеклами. Устало поискала на карте дорогу от одного города к другому. Провела пальцем по прямой, широкой и по извилистой узкой дорогам. На четыре сантиметра ниже Праги, у Табора, поняла, зачем едет.
Ага, подумала, вот зачем, и сразу представила себе польские лесные просторы во всей их непостижности. Вот зачем. Просто чтобы ехать. Чтобы пуститься в дорогу. Просто так. Чтобы чем-то заняться. Остановилась возле будки на железнодорожном переезде. Молодая женщина с тревожной веселостью указала ей светящимся жезлом на лесную опушку и при этом сдвинула на затылок фуражку. Вон замок, ныне отель «Замок». Там Лена и переночевала в душном 307-м номере, будучи единственной гостьей отеля, и до глубокой ночи слышала звуки духового оркестра. Отворила окошко, чтобы выветрить горький запах, который оставляют люди, если они беспокойно спали и поутру лихорадочно собирались. Сложила обе руки на подоконнике и всматривалась в ночь.
Ты едешь в Польшу, что тебе там нужно, Лена?
Я об этом пишу, Людвиг.
Прямо скажем, пишешь не первая, Лена.
А я и не хотела быть первой, Людвиг.
Он не сказал, что тоже хотел бы поехать. Значит, опять все снова. Выглянула в ночь и мысленно закончила диалог.
Ты едешь в Польшу. Зачем?
Затем, чтобы ты сказал: я тоже поеду.
Закрыла окно, бросилась на кровать. На тумбочке черный телефон с круглым наборным диском. Набрала номер, не снимая с рычага трубку. Влюбленная пара — это на одно мгновенье. Потом эта пара только вместе проводит время, если вовремя не рассталась, когда чудо любви исчезло. Выходят куда-нибудь посидеть, бывают в кино, завтракают в выходные дни неторопливо, по субботам показываются на рынке другим парам. Какая уж тут любовь, просто время и жизнь проходят у них вместе.
Если так, то она лучше сразу отдалится. Хочет в таком случае уйти первой.
— Несколько дней назад, в О., у футбольного поля, она на меня тоже кричала, — вступает вдруг в разговор священник, давая возможность Дальману развивать далее тему грязных ботинок.
— Уж помолчите, а. Вам все равно не попасть на небо, — не дает себя в обиду Лена.
— Кому?
— Обоим, но вам — как священнику — тем более.
Его лицо в зеркале окаменело.
— Пусть вы и были в О. очень долго, а на небо все равно не попадете.
— Почему?
— Из-за пятницы.
— Рихард, — оживляется Дальман, — ты в пятницу съел сосиску?
— Почему вы не хотите говорить серьезно? — недовольна Лена.
— Я и есть очень серьезный.
Фраза звучит будто на чужом языке. Дальман вытаскивает свою фляжку из сумки. Беата на заднем сиденье причесывается, звякают браслеты, красный, зеленый, синий, бирюзовый, перламутровый и янтарный.
— Так вот, стою я в пятницу у футбольного поля, — начинает Лена, и Дальман заливается смехом.
— Прямо как в анекдоте! Ну тот, новый, помните?
— Какой?
— Заходит, значит, один актер в пивнуху…
— Ах, оставь, — обрывает его священник, украдкой снимая Беатин светлый волосок со своей сутаны. Беата кивает:
— Стою я, значит, в пятницу возле футбольного поля, поляки разминаются перед игрой, упал — отжался, прыгнул — удар. Пока они упражняются, все в едином порыве, польская полиция едет мимо и на немцев то ли скептически, то ли иронически смотрит. А те только руками разводят и свои сережки в ушах проверяют, так что и мне, и полиции сразу понятно, кто выиграет. Я могла уйти сразу. И тут ко мне подходит ваш друг священник и говорит: «Только вас нам и не хватало». Вот уж тут-то мне пришлось остаться.
Дальман поворачивается к священнику:
— Нечестно с твоей стороны, Рихард. До этой пятницы ты и знать не знал, что такая вот Лена есть на свете, — и поднимает фляжку, но не пьет, а сюсюкает собственному отражению в серебряном ее боку: — Вот мы какие хитренькие!
— Кто это у вас там?
— Милочек!
— Так, хорошо, а кто это — милочек?
— Милочек, милочек, приходи на часочек! — тихо выговаривает Дальман и все-таки прихлебывает из фляжки.
Лена поворачивается к Беате и к священнику. Беата расплывается в улыбке, священник нет.
— Милочек ему нужен, — заявляет он серьезно, — чтобы не ощущать пустоты вселенной. Милочек — это способ развеять одиночество, поэтому он Дальману и мил. Замена отсутствующего Бога.
— Милочек, — раздумчиво произносит Беата новое слово.
— Алкоголь, — констатирует Лена.
— Алкоголь, — повторяет за ней Беата. — За все хорошее!
— На здоровье, — веселится Дальман. — За то, чтобы наша крошка на заднем сиденье выучила немецкий! — и чокается фляжкой с локтем Лены: — Значит, только вас нам и не хватало. А дальше? Что еще он наговорил?
— Разорался он, ваш священник. То, говорил, что тут действительно произошло, страшно. И не надо про это писать романы!
Дальман опять прихлебывает из фляжки:
— А мне эта история кажется интересной.
Лена, не обращая внимания, продолжает:
— «Oświęcim, zwycięstwo», — закричали поляки у меня за спиной после первого гола. «Zwycięstwo» — что это значит?», — вот что я у него спросила и обернулась. А он едва ли рубаху на себе не рвет! Стоит, будто грудью к дулу! И все-таки тихонько перевел: «Освенцим, победа, победа». Лицо раскисло, шея красная, длинная, торчит наружу. А что волноваться-то? Из-за меня? С чего бы?
