самая искра того самого огня…
Гершон Моисеевич, казначей местного кооператива, с сомнением глядит на талисман. Он уже давно отошел от религии. Ест трефное, работает по субботам и праздникам, не чтит пост Судного дня. Что ему в этом клочке пергамента? Лурье и не вспомнил бы о нем, если бы не странное ночное явление отца. В жизни советского ответственного работника нет места талисманам и амулетам. Эта вещица всплыла из глубин прошлого лишь сейчас, перед лицом войны и погибели. Лишь тогда, когда текут слезы по щекам сирот, когда растоптана жизнь и попрана справедливость, когда смерть отплясывает свои сатанинские пляски — лишь тогда возникает нужда в талисмане, лишь тогда ищут его в дальних углах нижнего ящика комода…
— Ну, Гершон, иди же к столу! — нетерпеливо зовет Бася из горницы.
Он выходит в горницу и садится во главе стола. Здесь его постоянное место. Семья собирается на последнюю трапезу. Бася, как обычно, хлопочет с горшками и тарелками. Наварила как на праздник: на столе и рыба, и суп, и тушеное мясо, и фрукты.
— Давайте-ка выпьем немножко, — говорит Лурье и наполняет три стопки.
— Я тоже хочу! — требует маленькая Ниночка.
Взрослые пьют до дна — Мира Григорьевна тоже. Но водка не действует на нее. Мира сидит, низко опустив голову и часто моргая одним глазом, словно в него попала соринка. На женщине — синее зимнее пальто с меховым воротником, вокруг шеи повязан голубой шерстяной платок.
Гершон Моисеевич снова наполняет стаканы — для поднятия настроения. Но это мало помогает: дочь и жена проглатывают водку, как воду, проглатывают и молчат. Ниночка вовсю болтает ногами. Обычно в таких случаях ее одергивают, но сейчас мать занята своими невеселыми мыслями и не обращает на ребенка никакого внимания. Расшалившись, девочка случайно выплескивает суп из ложки на платье.
— Нина! — страшным голосом кричит Мира Григорьевна. — Как ты себя ведешь?!
У Лурье перехватывает горло, он поднимается и снова уходит в спальню, чтобы тихо поплакать перед окном, выходящим в сад, в белое безмолвие мира.
— Гершон! — кричит из горницы Бася. — Еда стынет!
Гершон Моисеевич возвращается за стол, на свое законное привычное место главы семьи, надежды и опоры. Пока он, не чувствуя вкуса, жует тушеное мясо, в комнату входит владелица дома Наталья Гавриловна. Лурье наливает и ей. Гавриловна выпивает одним глотком.
— Мне так жаль, что вы уезжаете, — говорит она. — Только не надо отчаиваться, все будет хорошо.
— Да мы-то не отчаиваемся, — усмехается Бася, убирая со стола. — Это миру мы надоели.
Такая она, Бася, жена Гершона Лурье, — никогда не теряет душевного равновесия.
— Немец тоже не вечен, — продолжает Наталья Гавриловна. — Бог даст, поубиваем их всех. Тогда и вернетесь.
— Оттуда, куда мы идем, не возвращаются, — тихо возражает Мира.
Гавриловна протестующе машет обеими руками.
— Не греши, дочка, накликаешь беду! — Она умолкает на секунду-другую и затем шепчет: — Я вот к чему веду: Ниночку оставьте мне.
— Что?!
— Да, — твердо кивает хозяйка, — оставьте ее здесь. Как дочка мне будет. Вдвоем будем ждать вашего возвращения.
Какое-то время они обсуждают практические детали. Девочка сидит здесь же, но что она понимает? Взрослые говорят о чем-то своем, взрослом, а Ниночке остается болтать ногами и радоваться, что мама больше не ругает ее за испачканное платье.
Наконец Гершон Моисеевич смотрит на свои часы швейцарской фирмы «Мозер».
— Пора выходить, — говорит он и закуривает папиросу.
— Подожди, — останавливает его жена, — сначала десерт.
Она подает на стол лакомство — печеные яблоки. Ах, Бася, Бася, мать семейства, верная подруга… Лурье еще раз наполняет стаканы. К десерту не прикасается никто, кроме Ниночки. Мира Григорьевна смотрит на дочь, и ее веко вновь начинает подергиваться в нервном тике.
— Похоже, что так, — произносит она сдавленным голосом. — Похоже, что лучше нам расстаться, доченька.
Она берет Ниночку на руки и крепко прижимает ее к сердцу. Теперь девочка наконец осознает: происходит что-то непонятное, угрожающее, плохое. Ей не очень ясно, что именно, но на всякий случай Ниночка ударяется в рев.
— Решено, — подводит итог Гершон Моисеевич, — оставляем Ниночку у Натальи Гавриловны. Бог даст, выживет…
Бася качает головой: насколько она помнит, глава семейства уже много лет обходится без упоминания Бога. А тут вдруг — «Бог даст»…
— Правильно, — говорит она. — Оставляем.
Лурье снова вытаскивает из жилетного кармашка свой «Мозер»:
— Нужно идти.
Он подходит к хозяйке дома, прощаться. На тарелке перед Натальей Гавриловной — большое желтое антоновское яблоко, печеное лакомство. Гавриловна поспешно поднимается с места, обнимает Лурье и целует его — троекратно, по русскому обычаю.
— Ну, прощай, Моисеич, не поминай лихом!
Старики натягивают пальто, берут вещи. Каждому разрешено взять по одному заплечному мешку и одному чемодану.
— Погодите! — вдруг вспоминает Лурье и поспешно направляется в спальню.
Нужно торопиться — они и так уже опаздывают на пять, а то и на целых десять минут… Гершон Моисеевич возвращается в горницу, в руке его талисман Святого Ари. Старик наклоняется к Ниночке и вешает ладанку ей на шею.
— Вот, Наталья Гавриловна, — говорит он с горькой улыбкой, — оставляем тебе нашу внучку. Пусть эта ладанка всегда будет при ней, пусть хранит ее от несчастья. От предков моих эта ладанка, Наталья Гавриловна…
Они в последний раз обнимаются на прощанье. Теперь плачут уже все, даже Бася. Плачет старая Бася, оплакивает покинутый Господом мир.
Вот они идут через двор по вытоптанной в снегу тропинке, мешок за спиной, чемодан в руке. Из дома доносится рев Ниночки, торопливые утешения-уговоры Натальи Гавриловны.
— Я сейчас! — Мира бросает в снег вещи и бежит к двери.
Проходит минута-другая, плач смолкает, молодая мать, глотая слезы, возвращается к старикам-родителям. Глаза ее распухли и покраснели, Мира кутает лицо в голубой шерстяной платок, молча подбирает мешок и
