чемодан. Втроем выходят они со двора, аккуратно закрывают на щеколду калитку, идут по знакомой каждым своим метром улице — улице Коцюбинского. Тут и там выходят из домов другие евреи, у каждого — свой мешок и свой чемодан. Свой мешок, свой чемодан, одна улица, один народ, одна судьба.
Медленно ковыляют евреи по заснеженным улицам местечка. Небо плотно укрыто облаками. Мрачный сумрак висит над застывшим в холоде миром. Нет спасения ниоткуда — один-одинешенек, влачит человек по враждебной земле свою беду, свою жизнь, свою душу.
2
Наталья Гавриловна заранее продумала, где спрячет Ниночку. Ширмой она разгородила большую комнату на две неравные части и выделила девочке самый дальний, скрытый от чужих глаз угол. Затем женщина провела с Ниночкой беседу.
— Ты должна очень хорошо спрятаться, Ниночка, — сказала она. — Спрятаться и молчать изо всех сил. Иначе придут злые дяди и заберут тебя в черный мешок.
— А когда придет мама Мира? — спросила девочка.
— Не скоро.
— Ее забрали в черный мешок? — прошептала Ниночка, округлив глаза.
— Да, ее забрали в мешок… — отвечает немолодая бездетная женщина Наталья Гавриловна, и голос ее прерывается, и слезы текут по доброму лицу. — Очень злые дяди забрали ее в мешок, и отнесли на остров посреди моря, и бросили там на скалы. И теперь вокруг мамы Миры бушуют страшные волны. Они вот-вот сорвут ее со скалы и унесут в морскую пучину. Сатанинская сила! Адское пламя! Проклятый черт Вельзевул бесится по всему миру! Но ничего, Ниночка, не бойся. Нужно только немного потерпеть, и придет добрый Иисус Христос, придет и всех спасет — и маму Миру, и дедушку с бабушкой, и нас с тобой. Придет сам и пошлет своих добрых ангелов. Но это потом, а пока… пока надо прятаться и молчать…
Ниночка испуганно слушает страшную сказку. И тут, как нельзя кстати, слышится сильный стук в дверь.
— Я пойду открывать, — шепчет Наталья Гавриловна, — а ты прячься и лежи тихо-тихо, как мертвая. Хорошо?
— Может, мне залезть под кровать, тетя?
Снова стучат — на сей раз сапогами. Чей-то громкий и грубый голос выкрикивает страшные слова на чужом языке.
— Хорошо, залезай под кровать, Ниночка. Только, ради бога, не шуми…
Наталья Гавриловна осеняет себя троекратным крестом и идет к двери, а Ниночка быстро заползает под широкую деревянную кровать и сворачивается калачиком в самом дальнем углу. Маленькими ладошками она прикрывает свое бешено колотящееся сердечко: оно бьется так сильно, так громко — вдруг услышат дядьки с мешком? Глаза мало-помалу привыкают к темноте. Третий час дня, снаружи еще льется свет сквозь прихваченные морозным узором стекла. Малая, скудная его часть проникает под большую кровать, где сжалась в комок перепуганная еврейская девочка. На что она смотрит, что видит? Прямо перед ней лежит на боку грубый домашний башмак… комочек глины прилип к подошве… Ниночка осторожно отдирает комок. Теперь можно размять его пальцами и слепить что-нибудь, например, ежика. Она прячется в скорлупку своего маленького мира, только бы не видеть, не слышать, не знать, что происходит снаружи.
А снаружи бродят хищные звери, высматривают, вынюхивают жертву, грохочут тяжелыми сапогами. Три эсэсовца и пожилой полицай — тот самый, который накануне принес и огласил приказ коменданта, ходят по домам, проверяют, не осталось ли кого. Для начала они переворачивают вверх дном ту половину дома, где жили евреи. На полу расстилаются простыни и туда выбрасывают вещи из шкафов и комодов: посуду, одежду, столовые приборы — все, что представляет хоть какую-то ценность. Затем эсэсовец обнаруживает в буфете бутылку водки, и четверо с радостным гоготом усаживаются за стол глушить дармовую выпивку.
Наталья Гавриловна стоит рядом и молчит, скрестив руки на животе. Один из немцев обращается к ней. Полицай переводит:
— Принеси что-нибудь закусить. А еще он спрашивает, почему ты прячешь евреев и партизан?
— Я не прячу. Они тут снимали квартиру…
Немец мотает головой и грозно бухает кулаком по столу. В глазах его гуляют под ручку хмель со смертью. Наталья Гавриловна возвращается на свою половину и заглядывает под кровать.
— Нина, ты там?
Молчание. Наверно, заснул ребенок.
Тихо подходит вечер. Во дворе и в саду лежит снег, лежит и молчит. Едва слышный шепот шелестит из-под кровати:
— Тетя, черти уже ушли?
Нет, не заснула Ниночка — она по-прежнему прячется в самом темном уголке, не шевелится, не шумит, только глаза блестят испуганным блеском.
— Ниночка, лапушка, еще не ушли. Здесь они, проклятые. Лежи тихонечко, не шуми, а то заберут тебя в черный мешок…
— Хорошо, — шепчет ребенок, — я не буду шуметь. Изо всех сил не буду.
Наталья Гавриловна смахивает слезы, бросает в миску несколько вареных картофелин, помидоры, хлеб и несет немцам. Те уже почали вторую бутылку — как выяснилось, у Гершона Моисеевича был неплохой запас спиртного. Двое сидят за столом, другая пара разместилась на узлах с награбленным добром. Сытый гогот, смех, лающая, каркающая, чужая речь…
Прикончив вторую бутылку, они выходят во двор и, покачиваясь, долго мочатся в снег. На очереди — квартира Натальи Гавриловны. Ее осматривают небрежно — проверяют комнаты, заглядывают в шкафы.
— Давай деньги, старая! — требует полицай.
Хозяйка выносит несколько бумажек. За окном уже почти стемнело. Когда же это кончится, Господи? Спаси, Господи, и помилуй. Помилуй-Господи-помилуй-Господи-помилуй-Господи…
Наконец эсэсовцы вскидывают на плечи узлы и выбираются за калитку. Неужели пронесло? Наталья Гавриловна запирает дверь, задергивает занавески и вздыхает с облегчением. Теперь можно и лампу засветить.
— Ниночка, выходи!
Женщина и ребенок садятся ужинать. На столе свекольный борщ, картошка и яблоки. Нет, у Ниночки совсем нет аппетита. Чтобы немного подсластить ей этот страшный день, Наталья Гавриловна достает из буфета банку с медом. Ломоть хлеба с медом — какой же ребенок откажется от такого лакомства?
Ниночка жует и разговаривает со своими куклами. Их у нее две — Маруся и Катя. Маруся чуть больше размером и потому считается
