Вера Васильевна вынула из кармашка блузки сложенный вчетверо лист папиросной бумаги и расправила его на столе. Старик Василий смотрел в потолок. Краем глаза он смутно видел торчащую из стены ржавую кнопку. Он повернул голову к дочери - бумага лежала на столе возле примуса - и сейчас же опять уставился в потолок.
Но он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь меня.
Зашумел чайник. Старик Василий задал дочери хитроумный вопрос:
- А те, кто воевали на Гражданской войне, они, значит, тоже должны подписывать?
Вера Васильевна стояла, склонившись над примусом.
- Никто ничего не должен, - проговорила она и опять окинула отца быстрым, словно бы оценивающим взглядом. - На фабрике, конечное дело, известно, что он жил в этом доме. Секретарь ячейки спрашивал меня после собрания - дескать, знался ли ты с ним до самого конца и много ли, мол, разговаривал.
Василий привскочил и сел на кровати. От резкого усилия он мучительно закашлялся, и на его тощей золотушной шее напряглись, как веревки, темные жилы.
Вера Васильевна поставила на стол два граненых стакана и ссыпала в них немного чая из бумажного пакетика.
- Чего ты там опять бормочешь? - спросила она.
- Дай мне твою проклятую бумажонку, - сидя на кровати, сказал Василий.
Дочь протянула ему листок папиросной бумаги.
- Прочитать тебе нашу резолюцию? - спросила она.
- Не надо, - угрюмо буркнул Василий и расписался. - Не хочу я ничего слушать... Дай мне чаю, - добавил он.
Дочь налила ему в стакан кипятку. Василий, беззвучно шевеля губами, принялся прихлебывать желтоватую жидкость.
Попив чаю, Вера Васильевна снова стала читать газету. Отчет о суде над Рубашовым и Кифером подходил к концу. Когда Председатель оглашал подробности замышляемого преступниками покушения на жизнь руководителя Партии, присутствующие несколько раз прерывали его негодующими возгласами: "Смерть бешеным собакам!". На вопрос Государственного Обвинителя, из каких побуждений готовил Рубашов это чудовищное убийство, тот, явно сломленный выявившейся на Суде тяжестью его гнусных преступлений, едва слышно ответил:
- Я должен признать, что мы, уклонисты, поставив себе целью сместить Правительство, искали наиболее действенные методы, которые приблизили бы нас к этой цели... и были бы такими же низкими, такими же предательскими, как сама наша цель.
Вера Васильевна, упершись ногами в пол, с грохотом отъехала от стола вместе со стулом.
- Нет, это просто омерзительно, - сказала она. - Меня просто тошнит! Это ж надо так юлить и ползать на пузе! - Она отложила газету и принялась шумно мыть стаканы. Василий наблюдал за ней. Горячий чай придал ему смелости.
- А ты больно грамотная, - пробурчал он. - Откуда ты знаешь, про чего он думал, когда говорил, что, мол, растоптал себя в прах? Все вы, партейцы, стали очень умные, вот от ума совесть-то и потеряли... А ты не дергай плечами-то, - добавил он мрачно. - Так оно в вашем мире и идет, что по совести живут одни дураки, а которые умные, им совесть без надобности. Все злодейства от умников. Потому что сказано: "Да будет слово ваше - да, да; нет, нет, - а что сверх того, так то от лукавого". Он лег и отвернулся к стене, чтоб не видеть, как дочь глядит его оценивающим взглядом. Обычно он боялся давать ей отпор. Она могла сделать бог весть что, особенно с тех пор, как ей захотелось миловаться в его комнате со своим мужиком. В ихнем мире надо жить по уму, а не то тебя живо выгонят из дома или, еще того хуже, засадят. По совести в ихнем мире не проживешь...
- Ну ладно, - сказала Вера Васильевна, - слушай, я дочитаю тебе про суд.
"...Затем Государственный Обвинитель задал ряд вопросов подсудимому Киферу. Подсудимый подтвердил все свои показания, данные им на предварительном следствии. На вопрос Государственного Обвинителя подсудимому Рубашову, хочет ли он уточнить показания Кифера, Рубашов ответил отрицательно. Этим закончился опрос подсудимых, и Председательствующий объявил перерыв. Когда судебное заседание возобновилось, слово взял Государственный Обвинитель..."
Василий не слушал речи Обвинителя. Он повернулся к стене и уснул. Дочь монотонно читала газету, водя пальцем по печатным строчкам; в конце столбца она делала паузу и приставляла палец к началу следующего. Василий, проснулся, когда Обвинитель потребовал высшей меры наказания. Возможно, дочь изменила тон, возможно, сделала паузу подлиннее - как бы то ни было, Василий проснулся и услышал заключительные слова Обвинителя:
"- Я требую расстрелять этих бешеных собак!" Потом подсудимым было предоставлено их последнее слово.
"...Обвиняемый Кифер, обращаясь к Суду, умолял не приговаривать его к высшей мере наказания, так как он, по его словам, вследствие своей юной неопытности не понимал всей чудовищности своих преступлений. Основную тяжесть вины он перекладывал на подсудимого Рубашова - главного организатора преступных действий оппозиции. В середине речи обвиняемый Кифер начал заикаться, чем вызвал презрительный смех присутствующих. Однако Председатель быстро восстановил тишину и порядок в зале суда. Затем слово было предоставлено Рубашову..."
В газетном отчете красочно описывалось, как "Рубашов, зорко оглядев присутствующих и не найдя ни одного сочувственного лица, безнадежно опустил голову".
Речь Рубашова была краткой. Она лишь усилила презрительное негодование, вызванное его беззастенчивым цинизмом.
"...Граждане Судьи, - заявил Рубашов, - это мое предсмертное слово. Антипартийная группа разбита и уничтожена. Я вел объективно преступную борьбу - и вот, должен умереть как преступник. Если партиец уходит из жизни, не примиренный с Партией, с революционным Движением, то его смерть не приносит пользы. Поэтому я преклоняю колена перед партийными массами страны и мира. Маскарад открытых дискуссий и договоров, фракционной полемики и сговоров кончен. Политически мы умерли еще до того, как Обвинитель потребовал нашего расстрела. Даже память о тех, кто оказался неправ, развеется прахом на дорогах Истории. У меня нет оправданий - кроме одного: я честно выполнил свой последний долг. Тщеславная порядочность и остатки гордыни искушали меня умереть молча или бросить в лицо обвинителям слова обвинения... но я сдержался - и честно рассказал о своих преступлениях. Бойцу, побеждавшему во многих битвах, мучительно трудно сдаваться без боя но я подчинился приказу Партии. Да, я исполнил свой долг до конца и считаю, что теперь расплатился за все, полностью завершил расчеты с Историей. Просить о снисхождении я не могу. Больше мне сказать перед смертью нечего..."
"...После короткого перерыва Председатель зачитал приговор. Сессия Военной Коллегии Верховного Суда Республики присудила обвиняемых к высшей мере наказания - расстрелу..."
Василий глядел на заржавевшую кнопку. "Да будет воля Твоя. Аминь", пробормотал он и отвернулся к стене.
2
Итак, все теперь было кончено. Рубашов знал, что еще до полуночи он перестанет существовать.
Он размеренно ходил по камере - шесть с половиной шагов к окну, шесть с половиной шагов к двери - и вспоминал шумную суету суда. Когда он останавливался и замирал, вслушиваясь - на третьей черной плитке от окна, его захлестывала волна тишины, поднимавшаяся словно из бездонного колодца. Ему еще было не совсем понятно, отчего вокруг так тихо и покойно. Но он знал, что этот покой теперь уже ничем не будет нарушен.
Он точно восстановил в памяти мгновение, когда его охватил безмолвный покой. Это произошло на судебном заседании, перед тем как ему предоставили слово. Он полагал, что давно избавился от остатков тщеславия и личной гордыни, однако, оглядев присутствующих в зале и не найдя ни одного приветливого лица, он ощутил неодолимую тоску по сочувствию или хотя бы жалости - ему захотелось растопить холод равнодушной, насмешливой и презрительной злобы, которую он видел на лицах людей. Он было совсем поддался искушению заговорить о своих заслугах перед Партией, встать во весь рост, разорвать путы, накинутые на него Ивановым и Глеткиным, крикнуть судьям, как когда-то Дантон: "Вы наложили руки на всю мою жизнь. Так пусть она прозвучит обвинением обвинителям!.." Он прекрасно знал отповедь Дантона судьям Французского Революционного Трибунала. Он мог повторить его речь наизусть. Он помнил ее - слово в слово - с детства: "Вы хотите, чтоб Республика захлебнулась в крови. Скажите же, доколе дорогу к свободе будут устилать человеческие кости? Тирания наступает с открытым забралом - и она шагает по нашим трупам!.."
Да, искушение было велико. Но оно умерло, едва родившись, и, когда он произносил последнее слово, его накрыл колокол безмолвия. Ему стало ясно, что время упущено.
Упущено время возвращаться назад по мертвому пути уступок и отступлений. Слова ничего уже не могли изменить.
Упущенное время не повернешь вспять, а старая гвардия его упустила. И когда обвиняемым предоставили слово, у них - ни у кого - уже не было сил превратить скамью подсудимых в трибуну, чтобы возвестить открытую правду и, подобно Дантону, обвинить обвинителей.
