приносил священник, были напечатаны крупным шрифтом, в них было много картинок, персонажами были дети или молодые люди, которые поступили плохо, и были наказаны, и поняли, что деяния их были злыми, или которые творили добро, но умерли и попали в рай. Хороших персонажей, вроде тех героев в белых шляпах и на белых конях, что нам показывают в вестернах, можно было узнать по золотым волосам.
Большинство из этих книг были старыми призами, изначально пожертвованными воскресной школе местными жителями, на внутренней стороне обложки красовались тисненые надписи золотыми буквами (с ангелочками, выглядывавшими из-под переплетенных ветвей жимолости или клематиса) «Присуждено Лили Стивенс за примерное поведение» или «В подарок Торну Робсону за успехи в учебе». Датированы книги обычно были концом девятнадцатого или началом двадцатого века, поскольку, несмотря на постепенное принятие «нового» подхода, все еще господствовала идея, что психическое заболевание – это форма детского непослушания, которую можно вылечить методами Викторианской эпохи: убедительными суровыми речами и назидательной литературой. И хотя собрание книг было новым и продолжало расти, пастырь настойчиво приносил нам призы из воскресной школы, которые могли бы показать нам, что такое «добро», и научить, в чем же сокрыто зло наших поступков. Была и еще одна причина, по которой он выбирал старые книги; он не верил, что мы будем заботливо обращаться с новыми красочными изданиями. Он был убежден, как и большинство других людей, что душевнобольные по своей природе склонны к разрушению, и если бы у него был выбор, думается, он давал бы нам книги, сделанные из ткани и деревянных пластин, какие дают малышам, как дают собакам для забавы кости.
Каждые три месяца фургон Сельской библиотечной службы заезжал в больницу и оставлял около шестидесяти книг всех категорий, которые подбирал священник или сотрудники офиса, возможно, врачи или эрготерапевты, гораздо реже медсестры или санитары, которые занимали в местной социальной иерархии низшую ступень.
И вот однажды я мыла и вытирала чашки и смотрела из окна на центральную лужайку, когда подъехал фургон библиотечной службы, библиотекарь вышла и открыла задние двери, и там почти в пределах моей досягаемости были полки, забитые книгами в ослепительных-манящих-строгих-жестких обложках, тонкими брошюрами с репродукциями художественных произведений, увесистыми сагами американского Юга.
Я ощутила воодушевление, смешанное с тоской и предчувствием чего-то недоброго, которое я впервые испытала, когда мне было десять лет и я записалась в городскую библиотеку (внушительно именовавшуюся «Атенеум и институт механики»), в которую невозможно было войти, не минуя злобного чучела моа, стоявшего у подножия лестницы, и острой на язык библиотекарши, которая была отгорожена от посетителей решеткой, выдавала пропуски, штрафы и книги и присматривала за соседним читальным залом, где сидели пожилые мужчины, превращенные в камень табличкой «СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ».
Должно быть, книги были какими-то чудесными сокровищами, раз получить их можно было, только преодолев столько опасностей, и что предназначены они были только для самых смелых, которые не боялись чучел гигантских птиц со стеклянными глазами.
И то, что были таблички, требовавшие тишины там, где никто и не помышлял о разговорах, создавало впечатление, что в комнате присутствует кто-то неведомый, которого нужно контролировать и который странным образом объединял посмертие, кропотливо воссозданного моа и похожие на мышат буквы, к которым были подключены провода электрического смысла и которые воскресли словами и теперь картинно позировали на страницах книг. Так что и решетка, и знак на стене были для защиты самой библиотекарши; ей пришлось приложить максимум усилий, чтобы покорить силы, гораздо более грозные, чем робкие абоненты, крадущиеся на цыпочках между стеллажами.
После стольких лет в больнице при виде огромного количества книг я и не вспомнила, что нужно быть бесстрашным паломником, чтобы благополучно пробраться в библиотеку. Я вышла и заговорила: «Я могу заглянуть внутрь и посмотреть, что там за книги?»
Библиотекарь улыбнулась: «Конечно».
Я поднялась по пандусу в кузов и замерла там, пытаясь решить, с чего начать поиск спрятанных слов, чьи кости были спаяны авторами, чтобы создать либо восхитительно-страшный образ истины, которая встанет охранником у дверей чьего-то разума, либо существо, которое, просуществовав некоторое время обманчиво целостным, рассыпется по порогу иссохшими мертвыми костями, которые в падении даже не вспыхнут пламенем.
Я стояла там, рассматривала книги и грезила, как вдруг в кузов вошел наш проповедник. Он меня узнал. Он видел меня во втором отделении, в парке и во дворе. Быстрым движением он раскинул руки, как будто бы защищая от меня драгоценные книги.
«Выйдите», – сказал он резко.
«Пожалуйста, позвольте посмотреть. Я не буду ничего трогать руками. Обещаю».
Его взгляд стал еще более напуганным.
«Пациентам сюда нельзя. Нельзя сюда пациентам. Выйдите немедленно».
Он оглядывался вокруг, словно искал кого-то, кто мог бы «разобраться» со мной, как обычно разбираются с пациентами, если они проявляют упрямство.
Я вышла. После восторга, который я испытала от встречи с книгами, и последовавшего разочарования из-за того, что у меня отнял возможность взглянуть на них тот, кто, проявив для пастыря удивительную черствость, еще и провел архаичное различие между пациентами и людьми («Пациентам сюда нельзя»), у меня на глаза наворачивались слезы.
Вот стояла я там у мойки, тоскливо вытирала чашки и думала, может быть, об обеде, или о почте, или о «птичнике», куда меня все еще отводили на ночь, как вдруг прямо за окном появилась библиотека, и фея-крестная в твидовом костюме не отказала мне в просьбе заглянуть внутрь. Но тут появился злодей и выгнал меня, потому что не вышла статусом, который давал бы право на рассматривание полок. Я была пациентом, и поэтому не заслуживала доверия, несмышленым ребенком, который не может понять, о чем – для чего – книга.
Он видел целые просторы смыслов и лишь один путь, который может к ним привести, и знал, как люди, которых называют «нормальными», могут быстро и с комфортом приехать в те края; но не ведал о потерпевших крушение, которые пробирались туда хитрыми уединенными тропками, и уж точно не догадывался о многих других, которые сами были обитателями тех земель.
Я вернулась в чайную комнату и убрала последние чашки, повесила кухонное полотенце сушиться, выключила бойлер, положила ключи на место, тщательно соблюдая порядок действий, выдерживая нужный градус мелодрамы, как будто кто-то умер, а я, встав героически на его место, объявила, что его «дело будет жить». Я прикладывала все усилия, чтобы не заплакать.
Священник обращался со мной так, как будто я болела какой-то заразой, которая могла перекинуться на книги. Разве был он прав? Я вернулась в свое отделение, прошла в
