- Все равно, - упрямо сказала Грэтиана, - я уверена, что человека нельзя назвать хорошим или стоящим, если у него нет головы на плечах и он не умеет рисковать.
Пирсон подошел к ней, лицо его дрогнуло.
- Не будем спорить в этот последний вечер. Мне надо еще зайти на минуту к Нолли, а потом лечь спать. Я не увижу вас завтра - вы не вставайте; я не люблю долгих проводов. Мой поезд уходит в восемь. Храни тебя господь, Грэйси; передай мой привет Джорджу. Я знаю и всегда знал, что он хороший человек, хотя мы с ним немало сражались. До свидания, моя родная!
Он вышел, чувствуя на щеках слезы Грэтианы, и немного постоял на крыльце, пытаясь вернуть себе душевное равновесие. Короткая бархатная тень от дома падала на сад-альпиниум. Где-то рядом кружился козодой, шелест его крыльев страшно волновал Пирсона. Последняя ночная птица, которую он слышит в Англии. Англия! Проститься с ней в такую ночь! "Моя родина, - подумал он, - моя прекрасная родина!" Роса уже серебрилась на небольшой полоске травы последняя роса, последний аромат английской ночи. Где-то прозвучал охотничий рожок. "Англия! - молился он. - Да пребудет с тобой господь!" Какой-то звук послышался по ту сторону лужайки - словно старческий кашель, потом бряцание цепи. В тени, падающей от дома, появилось лицо - бородатое, с рожками, как у Пана, и уставилось на него. Взглянув, Пирсон понял, что это козел, и услышал, как тот, словно испугавшись вторжения нежданного гостя, возится вокруг колышка, к которому был привязан.
Пирсон поднялся по лестнице, ведущей в маленькую узкую комнату Ноэль, рядом с детской. На его стук никто не ответил. В комнате было темно, но он увидел Ноэль у окна - она перегнулась через подоконник и лежала на нем, прижав подбородок к руке.
- Нолли!
Она ответила, не оборачиваясь:
- Какая чудесная ночь, папа! Иди сюда, посмотри. Мне бы хотелось отвязать козла, да только он съест все растения в альпиниуме. Но ведь эта ночь принадлежит и ему тоже, правда? В такую ночь ему бы бегать и прыгать! Стыдно привязывать животных. Папа, а ты никогда не чувствовал себя в душе дикарем?
- Я думаю, что чувствовал, Нолли, и даже слишком. Было очень трудно приручать себя.
Ноэль взяла его под руку.
- Пойдем, отвяжем козла и вместе с ним прогуляемся по холмам. Если бы только у меня была свистулька! Ты слышал охотничий рожок? Охотничий рожок и козел!
Пирсон прижал к себе ее руку.
- Нолли, веди себя хорошо, пока меня не будет. Ты знаешь, чего я не хочу. Я писал тебе.
Он посмотрел на нее и не решился продолжать. На ее лице снова появилось выражение "одержимой".
- Ты не чувствуешь, папа, - сказала она вдруг, - что в такую ночь все живет своей большой жизнью: и звезды, и луна, и тени, и мотыльки, и птицы, и козы, и деревья, и цветы; так почему же мы должны бежать от жизни? Ах, папа, зачем эта война? И почему люди так связаны, так несчастны? Только не говори мне, что этого хочет бог, не надо!
Пирсон и не мог ответить, потому что ему пришли на ум строки, которые он читал сегодня дочерям вслух:
Ах, с ключа бы студеного чистой воды
Зачерпнуть мне глоток и уста оросить!
Ах, под тополя сенью в зеленой траве
Мне прилечь бы... я там обрела бы покой!
Что со мною? Туда я... где ели темней!
Меня в горы ведите, где хищные псы
По следам за пятнистою ланью летят!
Ради бога! Хоть раз бы им свистнуть, хоть раз,
Фессалийский бы дрот, размахнувшись, метнуть
Мимо волн золотистых летучей косы! {*}
{* Эврипид, "Ипполит". (Перев. И. Анненского.).}
Все, что осталось для него в жизни неизвестного, все соблазны и пряный аромат жизни; все чувства, которые он подавлял; быстроногий Пан, которого он отрицал; терпкие плоды, обжигающее солнце, глубокие омуты, неземной свет луны - все это вовсе не от бога, а все это пришло к нему с дыханием этой древней песни, со взглядом его юной дочери. Он прикрыл рукой глаза.
Ноэль потянула его за рукав.
- Разве красота - не живая? - прошептала она. - Разве не напоминает она любимого человека? Так и хочется ее расцеловать!
Губы у него пересохли.
- Есть и другая красота, за пределами этой, - упрямо сказал он.
- А где она?
- В святости, в долге, в вере. О Нолли, любовь моя!
Но Ноэль крепко держала его.
- Знаешь, чего бы я хотела? - сказала она. - Я бы хотела взять бога за руку и показать ему мир. Я убеждена, что он многого не видел.
Пирсона охватила дрожь, та странная, внезапная дрожь, которую может вызвать неверная нотка в голосе, или новый острый запах, или чей-нибудь взгляд.
- Дорогая моя, что ты говоришь?
- Но он же действительно ничего не видел, а уж пора бы ему посмотреть! Мы бы облазили с ним все уголки, заглянули бы во все щелочки и сразу бы все увидели. Разве может он это сделать в своих церквах? Ах, папа! Я больше не могу этого вынести; я все думаю о том, что их убивают вот в такую ночь; убивают и убивают, и они больше никогда не увидят такой ночи, никогда, никогда! - Она опустилась на колени и закрыла лицо руками. - Я не могу, не могу! Ах, как жестоко - отнимать у них все это! Зачем же эти звезды, цветы, если богу все безразлично?
Потрясенный, он стоял, наклонившись над ней, и гладил ее по голове. Потом привычка видеть сотни людей на смертном одре помогла ему.
- Полно, Нолли! Жизнь быстротечна. Нам всем суждено умереть.
- Но не им, не таким молодым! - Она прижалась к его коленям и подняла голову. - Папа, я не хочу, чтобы ты ушел от нас. Обещай мне, что ты вернешься!
Детская наивность этих слов вернула ему самообладание.
- Моя дорогая крошка, конечно, вернусь! Ну же, Нолли, вставай! Ты, наверно, слишком долго пробыла на солнце.
Ноэль встала и положила руки на плечи отца.
- Прости меня за все дурное, что я натворила, и за то дурное, что еще натворю, - особенно за это!
Пирсон улыбнулся.
- Я всегда прощу тебя, Нолли, но больше ничего дурного не случится - не должно случиться. Я молю бога, чтобы он хранил тебя, чтобы ты стала такой, какой была твоя мать.
- В маме никогда не сидел бес, который сидит во мне и в тебе.
От удивления он замолчал. Откуда знать этому ребенку о той бесовской пляске чувств, с которой он боролся год за годом, пока на склоне жизни не почувствовал, что бес отступил!
Она продолжала шепотом:
- Я не могу ненавидеть своего беса. Почему я должна его ненавидеть? Он ведь часть меня. Каждый день при закате солнца я буду думать о тебе; а ты делай то же самое - мне будет легче от этого. Утром я не пойду на станцию я только буду плакать там. И я не стану говорить "прощай". Это не к добру.
Она обхватила его руками, и, чуть не задушенный этим горячим объятием, он стал целовать ее щеки и волосы. Наконец, отпустив ее, он минуту постоял, разглядывая ее в лунном свете.
- Я не знаю никого, кто любил бы меня больше, чем ты, Нолли! - сказал он тихо. - Помни о том, что я написал тебе в письме. И спокойной ночи, моя любимая!
Потом, словно боясь задержаться еще на секунду, он быстро вышел из темной маленькой комнатки...
Через полчаса Джордж Лэрд, подходя к дому, вдруг услышал тихий голос:
- Джордж! Джордж!
Взглянув наверх, он увидел в окне какое-то белое пятно и едва узнал Нолли.
- Джордж, отвяжи козла, только на эту ночь. Сделай это ради меня.
Что-то в ее голосе и в жесте протянутой руки странным образом растрогало Джорджа, хотя - как сказал однажды Пирсон - душа его была лишена музыки.
И он отвязал козла.
ГЛАВА IV
В недели, последовавшие за отъездом Пирсона, Грэтиана и Джордж часто обсуждали положение Ноэль и ее поведение в свете прагматической теории. Джордж стоял на научной точке зрения. Как и в материальном мире, подчеркивал он в разговорах с женой, - особи, которые отличаются от нормальных, должны либо в борьбе со средой утвердить свое отличие, либо пойти ко дну, - так и в мире нравственном; весь вопрос в том, сможет ли Нолли утвердить свое право на "причуды". Если сможет и при этом выкажет твердость характера, то тогда ее отклонение от нормы будет объявлено достоинством, а человечество тем самым окажется обогащенным. Если же нет, если ее попытки утвердить себя потерпят неудачу, и человечество тем самым будет обеднено, тогда ее поведение будет признано ошибочным. Ортодоксы и ученые-схоласты, настаивал Джордж, всегда забывают о приспособляемости живых организмов; забывают о том, что любое действие, выходящее за пределы обычного, постепенно изменяет и все прочие действия, а также и взгляды и философию тех, кто совершает эти действия.
Разумеется, Нолли поступила безрассудно, говорил он, но когда она уже сделала то, что сделала, она неизбежно начала думать по-иному о любви и морали. Самый глубокий инстинкт, которым мы обладаем, - это тот, который подсказывает нам: мы обязаны делать то, что нам надлежит делать, и при этом думать, что совершенное нами действительно правильно; по сути дела, это и есть инстинкт самосохранения. Все мы - животные, ведущие борьбу за существование, и мы постоянно живем с ощущением того, что коль скоро мы мысленно согласимся быть битыми, нас побьют; но каждый раз, когда мы одерживаем победу, особенно в неравном бою, это нас закаляет. Впрочем, лично я полагаю, что без посторонней помощи Нолли едва ли сможет твердо стать на ноги.
