местечку вплотную, бомбили пути, люди, как безумные, метались между вагонами. Там-то, в этой невообразимой сутолоке, и потерялась дочка с младенцем на руках. Потерялась! И что говорит ему на это жена Нехама? Коли так, говорит, то и я остаюсь! Да как же ты останешься, когда вокруг падают бомбы, когда за городом слышны немецкие танки, когда последний поезд дает последний гудок и трогается с места? Ты как хочешь, Нехама, сказал он тогда жене. Ты как хочешь, но я уезжаю! А ты продолжай тут сходить с ума!
Он рассказывает свою историю, и лицо его дрожит. И все вокруг смотрят на этого пожилого еврея — смотрят и думают, что если не найдет он своих родных, то дрожать этому лицу до скончания дней… Повздыхав, продолжают беседу. Кто-то другой рассказывает что-то другое. Другое, но похожее. Многие тут растеряли родных и близких в неимоверной панике эвакуации. Старый Зильберман подзывает к себе девочку Лилю:
— Подойди ко мне, девочка.
Есть в этом старике какая-то основательность, его голос и вид внушают уверенность. Лиля смущена — она вообще довольно застенчива. Но Зильберману не откажешь, и девочка подходит поближе.
— Ну что, как себя чувствует дедушка?
Лиля пожимает плечами. Она не знает. Знает только, что дедушка лежит весь день с закрытыми глазами и стонет. Зильберман усаживает ее к себе на колени. Это приятно. Приятно знать, что не все еще ополчились друг на друга, что есть и такие, кто приласкает тебя просто так, ни за что.
Старики возвращаются к политике, и Зильберман снова заглушает всех сомневающихся. Красная армия еще покажет Гитлеру, как кончают в этом мире злодеи Аманы [44]. Старик говорит внушительно и безапелляционно, и собеседники верят, кивают, вздыхают с облегчением. С неба опускается на полустанок ночь, холодная осенняя тьма. Поднимается ветер, задирает полы пальто, пробирает до костей. Сейчас еще ничего, а вот утром будет намного хуже. Утром никак не согреться, как ни кутайся во все доступные тряпки.
Дети тоже готовятся к ночи. Маленькие уже давно сидят по вагонам. Подростки жмутся к старикам, слушают взрослые речи, перешептываются между собой. Заводилой, как всегда, Боря. Лиле хочется туда, в круг сверстников. Хочется, но страшно: она ведь отверженная, с ней не играют. Бочком-бочком приближается девочка к детской компании. На помощь к ней приходит Роза Фельдман:
— Лиля, иди сюда!
Но дело не в Розе, дело в Боре. Парню всего двенадцать, но он изображает из себя взрослого и даже пытается курить. У Бори — ни матери, ни отца, оттого-то и стал он таким беспризорником. Говорят, что он лазает по чужим карманам, подворовывает деньги и еду. Большинство взрослых сторонятся этого подростка и запрещают детям играть с ним. Но есть в эшелоне и добрые души, которые не гонят Борю и подкармливают его время от времени. Сверстников к этому хулигану тянет как магнитом. Вот и сейчас все смотрят на него. Боря негромким солидным голосом рассказывает то, что видел своими глазами.
Он жил в далеком западном местечке и чудом спасся от фашистов. Те въехали в местечко на мотоциклах — целая колонна мотоциклистов в кожаных регланах и с пулеметами. А за ними — танки! Местечко в жизни не слышало такого рева моторов. Было ясно с первого взгляда, что не стоит ждать ничего хорошего. Во всяком случае, это было ясно Боре. Он сразу понял, что пора сваливать. И свалил. Он ведь такой, Боря: понял и — р-раз! — сделал. Как это у него получилось? Ха, об этом можно рассказывать тысячу и одну ночь. Да это сейчас и не важно. Сейчас Боря едет в Ташкент к дяде — вот что важно. Там у дяди семья.
— А как они выглядят? — спрашивает, затаив дыхание, один из мальчишек.
— Кто?
— Фрицы…
Боря бросает на спросившего презрительный взгляд и длинно сплевывает в темноту. Ха! Этот сопляк ни разу не видел настоящего фашиста! Впрочем, никто тут в жизни не видел фашиста — кроме него, Бори. Ха!
— Фриц ходит в подкованных сапогах, — снисходительно объясняет он. — Глаза страшные, в руках автомат, и стреляет без остановки. Кто на пути ему попадется — сразу смерть.
— И еще они убивают всех евреев, — вносит дополнение кто-то из детей.
Из головы эшелона слышен вздох паровоза. Одна из девочек встряхивает головой и запевает песню о Катюше: «Расцветали яблони и груши…» Песня хоть и задорная, но звучит отчего-то грустно. Вдоль вагонов торопливо проходит комендант Гордин. Впрочем, он всегда тороплив.
— Ну, Гордин, сколько еще стоять? — спрашивает Зильберман.
— Видимо, полчаса, — бросает на ходу комендант. Зильберман вздыхает и хлопает себя по коленям.
— Коли так, евреи, мы еще успеем помолиться.
Вагон, где лежит дедушка Лили, служит для разных общественных целей. Сейчас это «клойз» — импровизированный молитвенный дом. Старики, кряхтя, поднимаются по наклонной лесенке, споласкивают руки. Зажигается маленькая масляная лампада, и вот уже звучат в теплушке первые слова вечерней молитвы маарив. Глухие, едва слышные, они поднимаются ввысь, над горами Урала, летят все дальше и дальше. Дрожит хриплый голос старика, ведущего молитву — голос слабый и болезненный.
Издали слышны свисток приближающегося паровоза и нарастающий стук колес. Спустя минуту мимо проносится встречный поезд. Мелькают вагоны и платформы с обернутыми маскировочной тканью пушками, танками, грузовиками. С надеждой и радостью глядят беженцы на это впечатляющее зрелище, а из вагона-клойза летит вслед боевой технике хриплая стариковская молитва. Ах, если бы молитвы могли превратиться в бомбы — с какой силой они бы обрушились на проклятые фашистские головы! Но вот воинский эшелон прошел, смолк перестук колес, растаяли в ночной тьме красные огоньки замыкающей теплушки.
— По вагонам! — летит вдоль эшелона приказ Гордина.
Это значит, что поезд вот-вот снова тронется в путь. Молитва закончена, старики разошлись по теплушкам. Гаснет лампадка, тьма окутывает дощатые нары. Еще не задраена железная заслонка оконца-отдушины, так что Лиля может пока высунуть наружу голову и смотреть на звезды. Рядом стонет больной дед, кашляет Фельдман.
— Тате, как ты себя чувствуешь? — спрашивает дедушку мама.
Нет
