ответа. Вместо деда отвечает паровоз — длинным трубным гудком. Звук проносится над темным полустанком, тонет в лесах и болотах. Лиля заворачивается в пальто и одеяло, но не с головой, чтобы оставить про запас возможность дополнительного согрева. С головой она закутается утром, когда станет совсем невмоготу от холода. Глаза девочки слипаются. И хорошо, что так — мир теплушки, в отличие от заоконного, скуден и уродлив. Только вдруг выплывает из этого скудного и уродливого мира лицо беспризорника Бори. Держась за руки, они бок о бок шагают по железнодорожному пути, скользят по блестящим рельсам все дальше и дальше, за горизонт. Босые ноги уверенно ступают по узкой стальной полосе — как по широкому бульвару, а впереди — спокойная и радостная довоенная земля.
Звякнув буферами, трогается с места эшелон. Мерно стучат колеса, беженцы засыпают в темных теплушках. Минута, другая — и опустел крошечный полустанок. Нет ни огонька — лишь непроглядная тьма вокруг, лишь ночное безмолвие глухого приуральского леса.
4
Утром дедушка не проснулся — умер, когда все спали. Лиля почувствовала его смерть сразу, едва открыв глаза. Абка спит, мама, утирая слезы, возится с вещами. Дедушкино лицо укрыто темным платком. До войны дедушка был добр и весел, баловал Лилю, шутил. Но сейчас война, сейчас дедушка мертв.
Лея, жена Ицхака Зильбермана, стоит посреди теплушки и торопит маму. Наконец мама вытаскивает из узла то, что искала, — две простынки для погребального савана. Лея Зильберман готова помочь важному делу — сшить для дедушки его последнее одеяние. Есть в поезде несколько женщин, которым знакомо это печальное ремесло. Вообще, в эшелоне уже давно действует подобие общинной погребальной службы — «Хевра кадиша». К несчастью, она ни дня не простаивает без дела.
В теплушку входит врач — констатировать смерть и установить ее причину. Это немолодая женщина с коротко обрезанными седыми волосами, из-под ее пальто торчат полы белого халата. Лицо у врачихи желтое, такое же, как у деда. Она осматривает мертвеца и выписывает свидетельство о смерти. Что делают с дедом дальше, так и остается неизвестным, потому что в этот момент в теплушку возвращается Лея Зильберман и уводит Лилю с собой. Со станции принесли полный чайник кипятка — как выясняется, это для девочки. Жена Зильбермана моет Лиле голову, руки, лицо… Душистое мыло пахнет довоенным временем. Розовая пена, теплая вода — все как раньше. Лея тщательно расчесывает волосы девочки, укладывает их в красивую прическу и в завершение повязывает черный шелковый бант. Теперь видно, что Лиля вовсе не так уж и некрасива. Ей вручаются ломоть хлеба с маслом и огромное антоновское яблоко. Яблоко отливает желтизной, у него восхитительный кисло-сладкий вкус. Лиля откусывает маленькими кусочками, понемножку, чтобы запомнить на всю жизнь. Она не съест все сама — это уже было бы слишком. Вторую половину нужно отнести маме.
Дед лежит, закутанный в саван, но его желтое лицо открыто. Нос заострился, на давно не бритых щеках — седая щетина. Разве это дедушка? Совсем не похож. Рядом с полотном торопливо копают могилу. У «Хевра кадиша» нет лишнего времени — нужно завершить работу до отхода эшелона. Комендант Гордин ведет переговоры с железнодорожным начальством. Время отправления — через два с половиной часа. Значит, и похороны не могут продолжаться дольше. Военное время, поезд ждать не станет. Хорошо, что почва на этот раз попалась легкая — песок с глиной, а то ведь бывает и каменистая.
Небо хмурится, но дождя пока нет. Ветер треплет кроны деревьев, шелестят разноцветные листья. Яма готова, деда опускают туда.
— Прости нас, реб Шмуэль, — говорит один из стариков.
Лиля стоит у края могилы. Умытая и красиво причесанная, с черным бантом на голове, она должна бы чувствовать себя неплохо — особенно после яблока. Но сердце девочки полно отчаяния и страха. Боря здесь же, неподалеку — босой, как всегда, переминается с ноги на ногу, подрагивает от холода. И хотя взгляд у него сегодня другой, совсем другой, Лиля изо всех сил сдерживает слезы, чтобы не нарваться на насмешки безжалостного хулигана. Люди из «Хевра кадиша» принимаются забрасывать деда землей. Не проходит двух-трех минут, и вот уже высится перед Лилей невысокий холмик.
Другой старик высоким надтреснутым голосом запевает молитву «Эль мале рахамим» [45]. Тоскливый мотив летит вдоль неподвижного эшелона, взвивается в небо, и Лиля уже не может больше сдерживаться — уж больно печальна эта прощальная песня. Но девочка все равно не ударяется в рев, а плачет потихоньку, украдкой, глотая и смахивая слезы. Затем произносят кадиш.
— На кого ты нас оставил, папа? — восклицает мать.
Она плачет, не стесняясь и не боясь никого, даже Бори; рядом всхлипывают и другие женщины. Что ж, коли так, то, наверно, можно поплакать и Лиле. Девочка присоединяется к общему плачу. Многие еврейские глаза пролили слезы в тот страшный год, из многих еврейских глоток вырвались в небо стоны скорби, боли, отчаяния. Желтый холмик земли на Богом забытой станции — вот и все, что досталось дедушке. Ни надгробья, ни надписи — ничего. Эшелон вот-вот уедет, а он останется здесь, один-одинешенек, и никто не придет навестить его. Новые беды и невзгоды навалятся на живых, затуманят память об ушедшем.
— По вагонам!
Значит, пора. Паровоз свистит, вздыхает, выпускает клубы белого пара. Люди разбегаются по своим теплушкам. Торопится вслед за матерью и Лиля.
— Погоди! — вдруг кричит ей Боря.
В голосе его не слышно неприязни. Перед Лилей — бледный босоногий еврейский мальчик с печальными глазами. Лиля останавливается, быстро смахивает слезы. Нет, она вовсе не кажется некрасивой. Подростки молча смотрят друг на друга.
— Не сердись на меня за то бревно, — неловко говорит Боря и сплевывает сквозь зубы. — Сегодня принесу тебе сколько хочешь…
— Лиля! — кричит мама, высунувшись из открытой двери теплушки.
Другие тоже зовут, машут руками. Паровоз уже дал гудок, время поднимать лесенку. Лиля вытаскивает из кармана сбереженную половинку яблока и протягивает Боре.
— На, держи! Я побежала!
Она мчится к своему вагону и взбирается туда в самый последний момент, так что соседи по теплушке едва успевают поднять лесенку. Эшелон набирает
