Даже Клотильда, не интересовавшаяся ничем, кроме драгоценностей, модных нарядов и костюмов, которые, по её мнению, следовало носить мужу, чтобы не казаться смешным в обществе, и та заметила, насколько он озабочен.
— Не надо так утруждать себя, мальчик мой, — ласково сказала она ему как-то вечером.
А он, обняв за талию свою прекрасную подругу, расцеловал её в обе щеки и объявил:
— Ты ещё увидишь, Клотильда, увидишь…
Иногда он вёл себя прямо как безумный: разгуливал по широким коридорам дома, подсчитывал что-то на пальцах и молча улыбался.
Однажды утром он нетерпеливо подозвал Клотильду, снял со стены большую картину, которою так часто любовался перед сном, и спросил:
— Что это?
— Какой-то большой дом.
— Нет, не дом, дворец, жёнушка, дворец. И он уже построен, — добавил граф торжествующе.
— Ну и что?
— А ничего. Большего тебе пока знать не нужно, дорогая.
И, собрав всё мужество, столь необходимое для задуманного им героического поступка, он поднял картину, с размаху швырнул её на пол и объявил:
— Скоро ты увидишь этот дворец, и не на бумаге, а прочно и гордо стоящим на земле.
На этот раз Клотильда струхнула: кажется, у графа не всё в порядке с головой.
Не меньше растерялся на следующее утро и дон Матео, когда граф, войдя к себе в кабинет, позвал секретаря, дружески положил ему на плечи руки, несколько раз тряхнул его и радостно возвестил:
— Хочу, чтобы сегодня со всем было покончено: я решил не возвращаться больше ко всем этим делам.
Такие слова крайне обеспокоили отставного латиниста. «У графа наверняка помутился разум», — подумал дон Матео. С некоторых пор он замечал в своём ученике разительные перемены.
День, когда граф произнёс эти слова, стал событием для всей канцелярии, потому что её начальник, словно направляемый невидимым перстом, безошибочно требовал одно за другим самые важные дела и решал их так, что чиновники, которые вели их, застывали с открытыми ртами или же начинали косить главами от изумления. До самого закрытия присутствия никому не удалось передохнуть хотя бы минутку. Лестницы, казалось, стали слишком узкими и не успевали пропускать всех, кто спешил в разные отделы и выходил из них.
— Что случилось? Что произошло? — то и дело спрашивали друг друга чиновники, но никто ничего не понимал.
Доминго и Гонсалес в этот день отсутствовали в канцелярии и находились в доме у сеньора графа. Доминго, засучив рукава и взгромоздясь на стремянку, снимал зеркала, картины и драпировки, а Гонсалес, вооружась молотком и гвоздями, заколачивал ящики, в которых лежали обёрнутые соломой и бумагой хрусталь, фаянс, фарфоровые статуэтки и вазы. Стены понемногу оголялись. Мебель, собранная посреди комнат, была уже оценена и продана торговцам, спешившим побыстрее завершить выгодную сделку.
Клотильда, которой на некоторое время пришлось отвлечься от созерцания собственной особы и обратить внимание на то, что творится в доме, была крайне встревожена.
— Сеньоры, что задумал граф? Что всё это значит?
Доминго и его сотоварищ, на секунду отрываясь от дела, отвечали:
— Откуда нам знать, сеньора? Граф приказал нам упаковать вещи, и всё тут.
Золотого тельца, которого граф особенно просил не забыть, поместили в хрустальную шкатулку и уложили в ящичек, имевший специальное назначение — оберегать пенные вещи от поломки.
Через несколько часов старинный дом семьи Армандес утратил жилой вид.
Доминго и Гонсалес, потные, усталые, с ног до головы покрытые пылью, сели передохнуть на ящики с вещами, но в эту минуту вошёл граф.
— Ну и проворные же вы парни! — воскликнул он, с приятным удивлением глядя на упаковщиков.
Приятели удовлетворённо улыбнулись.
— А как распродажа? — осведомился граф.
— Отлично! — воскликнул Доминго, показывая два мешочка, туго набитых золотыми и серебряными монетами.
— Хорошо. Один отдайте мне, а другой возьмите себе: вы это заслужили, потому что всегда много мне помогали. Я очень доволен вами.
Доминго выпучил глаза.
— Да, — подтвердил граф, потрепав отставного лодочника по колючему подбородку. — Вы молодцы и достойны гораздо большего.
Обед в тот вечер прошёл без обычного оживления. Сидевшие друг против друга дон Матео, каноник, магистр, табачный фабрикант, полковник, журналист и ещё несколько приглашённых обменялись лишь несколькими вежливыми замечаниями. Новость, сообщённая им графом, объяснила его бурную деятельность в последние дни и вселила в них необычайное беспокойство и зависть.
Каноник был огорчён. Он с грустью смотрел на большой стол, уставленный приборами и кушаньями, и на стены без картин, которые казались теперь такими белыми, словно их затянули огромным саваном. Только в двух внутренних комнатах, где обычно почивала графская чета, осталось немного мебели.
Посреди комнаты из хрустальной шкатулки, лежавшей в ящике, высовывалась головка золотого тельца. Свет, горевший в столовой, освещал одну сторону фигурки, и глаз животного, казалось, метал на стол огненные взгляды.
Клотильда удивлялась, почему гости, обычно такие разговорчивые и оживлённые, сидят в этот вечер понурив голову, чуть не уткнувшись носом в тарелку, и так тихо, что слышно, как они жуют, грызут и глотают жаркое.
Граф, не понимая, чем вызвано молчание друзей, тоже был несколько смущён. Как! Его друзья не рады, что он достиг наконец того, к чему так долго стремился? Может быть, предстоящее расставание навеяло на них грусть?
Вечером у графа перебывало множество визитёров, по, видя, что дом опустел, они задерживались ровно столько, сколько было необходимо, чтобы пожать руку дону Ковео и его супруге, пожелать им счастья и наказать, чтобы они непременно писали, не заносились, не грешили неблагодарностью и не забывали друзей.
На следующее утро Клотильда, уже знавшая обо всём, принялась с такой же поспешностью, как её муж, укладывать оставшиеся вещи в коробки и чемоданы, а одежду — в мешки и баулы.
Дон Матео завтракал вместе с графской четой. Они посмеялись над тем, что стол такой маленький, а сервировка далеко не полная, но ведь почти всё уже упаковано, и в доме осталось лишь то, без чего нельзя даже позавтракать.
Около двух часов дня в опустевших комнатах, которые, казалось, увеличились теперь в размерах и стали более мрачными, в последний раз прозвучали шаги графа и его супруги.
Солнце заливало светом большой квадратный двор, отражённые лучи освещали дом, проникали в пустые комнаты и печальными бликами ложились на стены. Клотильде немного взгрустнулось — ведь она покидала место, где родилась и провела всю жизнь. Она то и дело подносила к глазам тонкий батистовый платок и утирала слёзы.
Дон Ковео с супругой спустились по лестнице к подъезду, на графе были надеты перекрещенные на груди и спине походные брезентовые ремни, к которым с боков были подвешены две большие подзорные трубы; па голове его красовалась широкополая касторовая шляпа, в руке был маленький чемоданчик из дублёной русской кожи. Супруги заперли двери, вручили ключи дону Матео, которого графская семья оставляла здесь своим поверенным в делах, сели в поместительную коляску, и она покатилась,
XIX
НЕОБХОДИМОЕ ПРИМЕЧАНИЕ
Обросший бородой путешественник с бледным лицом, в Запылённой одежде и изношенной обуви, тощий деревенский детина в шляпе, украшенной тесьмой с привязанной к ней парой желудей, которого в первых числах января доставил на остров бриг «Толоса», и человек, едущий сейчас, спустя несколько лет, по улицам Гаваны, удобно развалясь в красивой и богатой коляске, этот солидный, чисто выбритый, пышущий здоровьем и довольством мужчина, который держит в руке бамбуковую трость с золотым набалдашником искусной работы, оба они, как ты уже догадался, читатель, — одно и то же лицо.
Превосходительный сеньор граф Ковео — не кто иной, как мой дядя Висенте. А дядя Висенте — это превосходительный сеньор граф Ковео.
Но почему же я был с ним, когда он звался Висенте Куэвас, а теперь, когда его величают графом Ковео, меня пет рядом? В этом-то и заключается главная причина появления настоящей главы. Заглавие её, как я полагаю, вполне оправдано: примечание действительно необходимо.
Когда в ту далёкую грозовую ночь мы с помощью дона Хенаро выбрались из тюрьмы и торопливо вскарабкались на борт судна, ожидавшего нас на рейде у крепости Морро. проклятый корабль немедленно поднял якорь и вновь отдал его лишь у берегов Мексики. Мы высадились там, проклиная нашу судьбу и дона Хенаро; как утверждал мой дядя, он до конца остался дурным человеком, ибо не снабдил нас даже рекомендательным письмом.
Бродячие медники — вот самое высокое положение, которого, испытав множество превратностей и невзгод, мы сумели достичь в древнем государстве Монтесумы[16]. Изо дня в день мы жарились на солнце, от лучей которого лопались камни, по лбу катились крупные капли пота и волосы прилипали к коже. Мы бродили по улицам городов и, соблюдая строгие интервалы, вопили:
