Вельможной чете пришлось довольно долго простоять под палящими лучами солнца, накалявшими широкие гранитные плиты мостовой. Причиной заминки явилось волнение собравшихся: всем хотелось обнять их, пожать им руки, сказать им что-нибудь приятное и просто повертеться на глазах у графа и его супруги, чтобы привлечь их вниманием.
Наконец дону Ковео, изнывавшему от зноя, удалось пробиться через толпу одетых в чёрное людей и укрыться под навесом.
— Сеньоры, поверьте, я искренне благодарен вам за эти новые доказательства вашей преданности и дружбы, но, к сожалению, вынужден покинуть вас: нам пора на корабль…
— Как?… Нет, сеньор граф, никоим образом! — смеясь, возразило ему множество голосов. — Ваша светлость пойдёт только туда, куда мы вас поведём. Вы уезжаете от нас навсегда и думаете, что мы вас покинем в эти последние минуты?… Нет, сеньор, мы посадим вас на корабль. Идёмте!
— Сеньоры…
— Нет, никаких отговорок! Мы все пойдём с вами.
— А мои чемоданы? — растерянно осведомился граф.
— Об этом уж позабочусь я, дорогой ученик, — успокоил его дон Матео. — Тебе, — подчёркнуто громко добавил он, чтобы все слышали, как он разговаривает с графом на «ты», — тебе не следует сейчас думать об этом.
Дон Матео сделал знак, и к нему подскочили Доминго и Гонсалес. Бывший учитель шёпотом отдал приказание этим самым верным слугам и подчинённым сеньора графа, и приятели сняли с запяток экипажа несколько чемоданов.
Граф взял обитый кожей стул — один из многих, расставленных па пристани, — и предложил жене. Затем взял другой и сел сам лицом к спинке. Часть провожающих тоже уселась, остальные продолжали тесниться вокруг графской четы. Чуть поодаль стояла толпа рабочих, моряков и просто зевак, во все глаза смотревших на одетых в чёрное господ, которые казались им какими-то редкими животными.
У пристани покачивались на волнах штук двадцать привязанных одна к другой лодок; завидев Доминго и Гонсалеса с чемоданами, лодочники принялись наперебой предлагать им свои услуги. Наконец двое из них, те, что были посмелее, подбежали к Доминго и Гонсалесу и чуть ли пе силон втолкнули их вместе с чемоданами в одно из судёнышек.
Граф не отрывая глаз следил за чемоданами. Когда их опускали на дно шлюпки, раздался негромкий мелодичный звон.
— Ну и тяжелы! — заметил один из лодочников.
— Камни в них, что ли? полюбопытствовал другой.
— А может, свинец? — предположил третий.
— Мне бы хватило и половины тех камней и свинца, что в них лежит, — объявил первый, передвигая чемоданы и внимательно прислушиваясь к звуку, возникшему в их недрах.
— Ещё бы! Понял, в чём дело? — подхватил второй.
Один из лодочников, который до сих пор молчал и внимательно разглядывал Доминго, воскликнул:
— Ба! Да уж не Доминго ли Техейро этот парень?
— Он, клянусь святой Марией, или я совсем свихнулся! — подтвердил его товарищ.
Доминго отмалчивался, делая вид, будто речь идёт не о нём; меж тем шлюпка, подгоняемая ударами вёсел, удалялась от пристани. Один из лодочников, смешно гримасничая и сложив руки рупором, прокричал:
— Эй, хозяин! Ты, видно, и смотреть не хочешь на земляков, с тех пор как напялил на себя сюртук и сделался сеньором?
Его товарищи рассмеялись, кровь бросилась Доминго в лицо, но он остался глух к насмешкам. Шутки и хохот прекратились лишь тогда, когда лодка с чемоданами отплыла так далеко, что даже граф счёл бесполезным следить за нею.
День был прекрасный; небо — голубое, прозрачное, без единого облачка. Там, где солнечные лучи не встречали препятствий, было удушливо-жарко, однако под цинковые на весы на пристани бриз приносил приятную прохладу. Граф сидел на стуле, обитом грубой кожей, щуря глаза и с наслаждением созерцая красивый залив, зелёный у берегов и лазурный посредине, который, казалось, был усеян мириадами блёсток, весело игравших в лучах солнца.
Вдали высились громады фортов, воздвигнутых на скалах, поросших зелёной травой и кустарником; виднелось селение Каса-Бланка, дома которого лепились друг над другом по крутому склону холма; на воде тянулась длинная вереница шхун, чьи мачты и реи, казалось, сплетались в одну бесконечную плотную сеть. По заливу сновали баркасы, гружённые почти до самых бортов тюками табака, фруктами, бочками с сахаром. Шлюпки, подгоняемые ветром, надувшим белые паруса, разрезали водную гладь. Но взгляд дона Ковео был прикован не к ним, а к огромному кораблю, которому предстояло принять на борт графскую чету. Его тёмная громада величаво покачивалась посреди порта, из сдвоенной трубы уже вырывались огромные клубы дыма.
— Полагаю, что нам пора двигаться. Как ты считаешь, дорогой ученик? — любезным тоном осведомился дон Матео, прервав размышления графа.
— Как пожелает общество, — ответил, вставая, граф и подал руку Клотильде, от которой, толкаясь и наступая друг другу на ноги, по меньшей мере дюжина кавалеров добивалась улыбки или хотя бы слова.
Граф шагал по пристани, а сзади и по бокам, теснясь, семенили учтивые сеньоры, которым пришлось так долго ждать его прибытия. Портовые рабочие почтительно расступались, давая господам дорогу: на мгновение как вкопанные останавливались тачки, замирали на месте бочки и бочонки; с высоких палуб судов, с которых разгружали ящики, мешки и разные мелкие грузы, доносилось:
— Стой! Погодите! Дайте пройти сеньорам!
Как только граф и его свита проходили, всё вновь оживало и начинало двигаться, катиться или скользить по натёртым мылом наклонным сходням. Месиво из грязи, жира и сахара под ногами, падавшие почти отвесно лучи солнца, молчание спутников, тяжёлый запах, идущий от огромных груд съестных припасов, назойливый топот множества каблуков — всё это действовало графу на нервы. Когда же наконец его оставят в покое!
Группа дошла до места, где дамба делала поворот, и туг дону Ковео открылось такое зрелище, что он чуть не задохнулся от удовольствия. У мола стояло судно, украшенное множеством разноцветных флажков, палуба его была заполнена господами в чёрном. К судну вели деревянные мостки, построенные специально для этого случая и увешанные гирляндами и полотнищами. На громадном штандарте большими чёрными буквами было выведено: «Достойному графу Ковео от патриотов города Гаваны».
Клотильда с гордостью взглянула на супруга: ведь всё это торжество устроено в его честь!
Появление графа на деревянных мостках было встречено овацией и громкими криками.
Солнце, великолепное, ликующее солнце заливало светом и согревало всё: цветы, позолоту, флаги, вымпелы и множество квадратных, треугольных, зубчатых, продолговатых, широких, узких, как ленты, красных, голубых и белых флажков с гербами, орлами, звёздами, львами и замками. Под порывами бриза они полыхали, словно пёстрые языки невиданного пожара. Па высокой палубе этого похожего на плот судна золотом блестели гобои, корнеты, литавры и тромбоны, которые при появлении графа грянули торжественный марш.
Справа и слева от разукрашенного судна у мола стояли две большие шхуны, палубы которых были до отказа забиты любопытными. Зеваки торчали и на молу, примостившись па штабелях ящиков и тюков. А поскольку напротив графа со стороны моря, как уже было сказано, стояло расцвеченное флажками судно, дон Ковео был со всех сторон окружён зрителями и находился как бы в центре обширного амфитеатра.
Внезапно внимание людей, стоявших па молу, привлекла яростная брань.
— Вон отсюда, вон! — орали зеваки, словно отгоняя какое-то дикое животное.
И тут из толпы появился старый нищий в лохмотьях, с грязной седой бородою; опираясь на суковатый посох, он подошёл к графу и смиренно протянул руку в ожидании милостыни.
Граф, несколько смутясь, оглянулся вокруг, заметил, что находится как бы в самом центре воронки, образованной водоворотом теснящихся вокруг него зевак, увидел, что все взоры устремлены на него, я невольно смутился ещё больше. Он сунул руку в карман жилета, вытащил оттуда золотой, ярко, словно раскалённый уголь, сверкнувший на солнце, и подал монету нищему.
Бедняга, увидев у себя па ладони блестящий кружок, несколько раз сжал и разжал кулак, словно желая убедиться, что это явь, а не сон; потом поднял голову, чтобы поблагодарить даятеля, пристально взглянул на него и вдруг, боязливо озираясь, вскрикнул и побледнел.
Граф тоже изменился в лице.
Нищий, пошатываясь, сделал несколько шагов, остановился на краю мола, поднял руку, и графский золотой, несколько раз перевернувшись на лету, исчез в зеленоватой воде.
Алчные взгляды не отрывались от того места, где волны поглотили золотой кружочек: гул возмущения и гнева обрушился на нищего.
— Он сумасшедший! — решили некоторые.
Неожиданно тело старика свела нервная судорога, он потерял сознание, грохнулся навзничь и разбил себе голову о массивное чугунное кольцо, вделанное в причал.
