В те дни он был не в Ленинграде, откуда было бы труднее приехать, а недалеко от Магнитки. Мне было просто необходимо, чтобы он поскорее примчался и навестил меня в больнице; я была уверена: если он войдет ко мне в палату, как приходят к другим женщинам их мужья, тем самым подтверждая свою любовь и преданность, я сразу выздоровею, исцелюсь. И я улыбалась в предчувствии этого чуда, счастливая мать, любимая жена. Чего же еще нужно женщине?! Кроме семьи и личного счастья?
— Кроме невроза, у нее ничего нет! Невроз плюс сильное истощение после трудной беременности, — настаивает на своем ассистентка, но заведующая не соглашается с ней. И тогда Лилия, чтобы доказать свою правоту упрямой врачице, проделывает со мной психологический эксперимент: сообщает мне то, что сперва, должно быть, договаривались от меня скрыть, чтобы не расстраивать, что мой супруг не приедет ко мне, что его, видите ли, не отпускают с практики. Узнав эту новость, я горько заплакала, уткнувшись в подушку.
— Вот видите! — перекладывая на Александру Федоровну вину за то, что вынуждена была огорчить меня, заговорила недовольным тоном, еле сдерживая негодование, Лилия. — Без сомнения понимает больная, что хорошо, а что плохо. Где счастье, где горе. Вполне нормальная женщина. Но не вполне обычный у нее характер. Сильная натура, и больше ничего…
Так я узнала сразу два неприятных известия: что за сумасшедшую меня здесь принимают и что муженек, прекрасно зная, в каком нахожусь я состоянии, отказывается ехать ко мне. Как это его могут не отпустить с какой-то там практики, если ему послана заверенная лечащим врачом телеграмма? Деньги, что ли, экономит? Или нервы свои бережет?..
Никто и вообразить даже не мог, что означал для меня этот его отказ прийти ко мне на помощь в трудную минуту. Удар был слишком силен. Улыбаться я вообще перестала, перестала есть. Спать без снотворного. Тоска опять навалилась на мня. Безразличным стало все на свете: и дочь, и собственная моя жизнь.
Александра Федоровна, видя такое мое уныние, поспешила пригласить для меня психиатра. Она упорно шла к своей цели, стараясь отделаться от "лишнего" больного. Участь же моя была этой "мачехе", как теперь выражаются, "до лампочки"…
Мужу, помимо телеграммы, было отправлено также и мое письмо. Тогда я не только ходить не могла. Не могла удержать в руке наполненного питьем стакана. Сняв с тумбочки стакан, опрокидывала я его содержимое себе на голову. Трудно было мне и карандаш в руке держать. Но я все же нацарапала Сергею несколько строк.
Это послание убедительнее подписи врача доказывало мое бедственное положение. Привыкший видеть меня всегда бодрой и веселой, убежденный в том, что моего заряда бодрости хватит нам на двоих и на всю жизнь, получив такое неожиданное и ничего радужного не обещающее в будущем сообщение (а надеялся Сереженька на очень многое, в том числе на мой успех в творчестве и даже на гонорары), само собой разумеется, ударился в панику. Был он, наверно, просто в шоке. Пошел. . в библиотеку, взял томик Э. Багрицкого, переписал в дневник стихотворение "Смерть пионерки" (про Валю — Валентину), выучил это наизусть и, успокоившись немного, не сдвинулся с места. .
Возникает вопрос: почему не было у Александры Федоровны, задавшейся целью избавиться от меня, морально пострадавшей гораздо больше, чем она, из-за того, что был мне поставлен в роддоме неправильный диагноз, никакого снисхождения ко мне? Может быть, она не знала про меня ничего такого, что могло бы вызвать ее сочувствие? Отнюдь! По — моему, именно потому она так и вцепилась в меня, стараясь как бы вывернуть наизнанку, что кто — то поведал ей обо мне. Вот она и возомнила: если пришлось мне пережить то, что не каждый способен выдержать, тем более женщина, то я просто обязана сойти с ума, а она, как честный врач, для меня как для больной найти соответствующее место.
Но простим ей ее шаблонное мышление, служебное рвение и заблуждения на мои счет. Она. была первоклассным невропатологом, успешно вылечивала органические и травматические заболевания мозга, хоть и доверяла, как уверяла, коллегам, но и проверяла их, прежде чем приступить к лечению вновь поступившего к ней в отделение больного, чем, возможно, спасла мою жизнь, за что ей большое спасибо. Однако психологом ее, конечно не назовешь. .
Я не сетую на своего лечащего врача за то, что она вызвала для меня специалиста из районной больницы. (Нервнобольных и полагается для консультации показывать психиатру). Не понимаю одного: зачем было заранее предупреждать меня о ней? Я так волновалось, готовясь к встрече с психиатром! И потеряла много сил. А ведь именно Александра Федоровна внушала мне каждый день:
" Вы должны щадить свою нервную систему. Она у вас истощена. Никаких переживаний, ни грустных, ни даже радостных"…Не люблю, когда у человека, тем более всеми уважаемого, слова расходятся с делом. .
Консультант из психбольницы не пошел на поводу у "целеустремленной" зав. отделением. А для меня ожидание его прихода было страшнее самого свидания с ним.
Задал мне он, мужчина средних лет, с блуждающим, как у постороннего, взглядом (как будто он пришел не со мной поговорить и мою судьбу решить, а кабинет осмотреть с какой — то целью) всего два вопроса:
— В чем вы видите свою болезнь?
— Да вот — ответила я, сразу же успокоившись, лишь только начала говорить, — так радовалась рождению ребенка, что ничего плохого не замечала.
— А что с вами было во время беременности и родов?
— Было так, — с присущей мне эмоциональностью начала я, — закрою глаза и вижу…
— Спасибо, — прервал меня он. — Интересных своих снов можете мне не рассказывать. Сны снятся всем. .
Кроме невроза, вызванного истощением, психиатр ничего у меня из "своих" болезней не нашел.
— А неврозы, — повысил он под конец голос, подчеркивая важность своих слов, — лечит только время и терпение. Режим труда и отдыха…
Как ни билась настырная Александра Федоровна, ни в какую другую (а по счету уже, стало быть третью) меня не перевели. А в этой, несмотря на то, что порою делалось просто невмоготу, оставаться все — таки было можно.
Каждый день приходила мама. Когда ее не было, ухаживали за мной соседки по палате. Особенно внимательной была ко мне одна женщина, мамина ровесница. Хася Хаимовна Мархасева. Она кормила меня с ложечки, расчесывала волосы. которые постоянно спутывались. Вместе с мамой, взяв с двух сторон под руки, ставили на ноги, учили заново ходить.
Ася Ефимовна (так ее по — русски звали) была образованная, банковский работник, начитанная, эрудированная. Развлекая меня, рассказывала занимательные и поучительные случаи из своей жизни. Скоро я прониклась к ней такой симпатией, и так "привилась" к ней, что наотрез отказалась спать одна. Днем лежала на своей кровати, а ночью перебиралась к ней, словно была она мне вторая мать.
Выписавшись из больницы и окрепнув со временем (и она тогда была уже дома), стала я навещать Асю Ефимовну. Переехав на постоянное жительство в другой город, писала ей письма, а когда приезжала в родной, спешила встретиться и всякий раз являлась к ней с букетом роз. Такие, как она, бескорыстные, отзывчивые люди, достойны поклонения. Теперь ее уже нет в живых, к моему великому сожалению. .
Понимая, что лечащему врачу я в тягость, начала я требовать чтобы меня выписали. Как мне хотелось вырваться из этих больничных, пропахших лекарствами стен, выйти на волю, вдохнуть свежего воздуха! С какой завистью смотрела я на забрызганные грязью ноги приходящих с улицы к нам в палату людей. Казалось, отраднее этого зрелища ничего в мире нет. Больница — это ведь наполовину тюрьма. Ты там становишься как бы заключенным. Там с тобою делают, что хотят, не спрашивая твоего согласия. Подвергают испытаниям, каким захотят, не считаясь с твоим состоянием. Вводят в тебя лекарства, какие "есть". Диагноз ставят порою, какой в голову взбредет. Голова — то ведь не всегда умная…Сколько голов, столько диагнозов. А ты, больной, рассчитывайся за ошибки каждой из них. .
Попала я в нервное отделение в конце сентября а провалялась там примерно месяц.
Наконец — то меня выписали. За мной явилась мама, и мы с ней выбрались на улицу. Конечно, прежде чем выйти из помещения, мама закутала меня всю всю с ног до головы. Но этого ей еще каталось мало. Когда мы отошли от больничного корпуса, она вдруг как набросит на меня, сорвав с себя накрывную шаль, огромный шерстяной плед с кистями, я так и присела под его тяжестью, еле удержавшись на ногах. Это было для меня недобрым предзнаменованием. Лишний раз убедилась я, насколько еще слаба физически…
К счастью, в тот момент рядом оказалось такси. Увидев наши затруднения, шофер подогнал к нам машину, и мы влезли в нее. Наверное, мама первый раз в жизни позволила себе такую роскошь — сесть в такси, потому что всю дорогу хмурилась. Боялась, видимо, как бы с нас не запросили больше, чем у нее было денег с собой. Надо сказать: шофер обошелся с нами по- божески. Заплатили мы ему какой- нибудь рубль, а путь наш был неблизкий — трамвай проделывал его примерно за час. .
