Честно скажу: если бы он опомнился, по своей воле уступил и позаботился обо мне в это невыносимо трудное для меня время (институт, в котором оставалось ему учиться всего месяцев пять — шесть, никуда бы от него не делся), я бы все извинила ему, даже то, чего нельзя прощать. Но так, как нужно было мне, по совести, он не мог поступить: совести как раз у него и не было, у предателя. Предавший однажды при случае предаст тебя снова. И с этим уж ничего не поделаешь. .
Понимая умом, что меня ждет, в душе однако ни на миг не допускала я, что именно так он и обойдется со мною: бросит в беде.
Он тщательно продумал и записал, какие вещи надо будет взять с собой. Чего только не было перечислено в том списке! И лишь нас с Юлькой он позабыл туда включить. .
Желаю подчеркнуть, коли уж к слову пришлось: составление всевозможных списков, каталогов, наклеивание этикеток на папки с бумагами, на емкости с пищевыми продуктами, на склянки с химикалиями — его страсть. Сдается мне, что благодаря этим своим бюрократическим наклонностям (коих я начисто лишена, из-за чего сразу же, когда начала свою трудовую деятельность, не поладила с начальством), он тоже сразу же после того, как закончил институт, пошел в гору, а со временем даже обзавелся солидным портфелем, с которым не расставался до самых последних дней. .
Я была насмешливо — спокойна, воспринимая его приготовления к отъезду как милую шутку друга. Он сам стирал, крахмалил, утюжил свои снежнобелые сорочки, укладывал их в чемодан и запирал замки. Я наблюдала за каждым его движением и оставалась невозмутимой. Я все не верила, что можно быть настолько подлецом. Когда же он надел на чемодан чехол и принялся застегивать пуговицы на нем, я наконец уразумела, что происходит, и закричала в голос.
Он бросился ко мне, отшвырнув чемодан. Но я, оттолкнув его, рванулась к маме.
Провожать Сергея на вокзал никто не пошел, даже его родные, .
Начались для меня самые страшные из страшных дни. Пока муж не приезжал, я еще на что-то надеялась. Хваталась за соломинку. Теперь у меня и ее отняли. Как я жила, не знаю. В каком-то мраке безысходной тоски и ужаса. На мою психику ведь все еще продолжали действовать сильные лекарства, которые вводили в меня в 1 — ой горбольнице, чтобы я зря не улыбалась.
Чтобы вывести меня из состояния депрессии, участковый врач назначил мне стрихнин. Сколько я этих уколов приняла, не помню. Но однажды, проснувшись среди ночи, почувствовала что-то неладное. Мое тело было как бы чужое. Я трогала свои руки, ноги, щипала их изо всех сил, но не ощущала боли. Вот когда, только "благодаря" стараниям ваших собратьев — медиков, уважаемая Александра Федоровна, я перестала "реагировать на физическое воздействие". Потом на этих местах, в которые впивалась я пальцами, проявились не обещающие мне ничего утешительного синяки. Перепугавшись до смерчи, вмиг позабыв о том, что временами самой хотелось наложить на себя руки, еле дождавшись наступления утра, оделась я потеплее и отправилась в ту больницу, откуда совсем недавно выписалась. Неумолимая зав. нервным отделением, хотя и не любезничала со мной, пока я у нее лечилась, внушила однако мне доверие к себе, в отличие от следующего моего лечащего врача. Показала я ей свои синяки, объяснила, отчего они у меня. Вздохнула глубоко "принципиальная" докторша, не любящая из-за больных конфликтовать с коллегами, покачала головой. Но совесть все же была у нее (не ошиблась, значит я в ней) и сказала честно:
— Вам нельзя было принимать такое количество этих уколов. Ваш организм чрезвычайно чуток к медикаментам. Больше ни одного укола! Действие этого лекарства будет продолжаться долго, оно непредсказуемо. Возможны параличи. Ради вашего же блага ложитесь снова в своем районе в нервное отделение(слава богу, она больше не заикалась о сумасшедшем доме!) Я позвоню врачу. .
И опять попала я в белую палату. Это было уже вообще что-то уму непостижимое. Ад настоящий. Я лежала в кровати вверх лицом, часто дыша. Глаза мои блуждали, руки тряслись. На столе стоял графин с водой. Задерживая на нем взгляд, я с большим трудом преодолевала желание схватить его за горлышко и швырнуть в первого, кто попадем в поле моего зрения. Я чувствовала в себе уже не слабость, а дикую сатанинскую силу. Я не стала откровенничать с врачом, который сам же привел меня в такое состояние. Чего доброго, еще спровадит в психичку, чтобы спрятать концы. Мысль моя при всем том ужасе работала очень ясно и четко. Я твердила себе ежесекундно (повторяю: ежесекундно): спокойно, спокойно, все пройдет. Все будет в порядке. Это же не мое психическое состояние, это действие лекарства. Выйдет весь стрихнин из организма, не век же ему там быть, и все образуется. Глаза мои, безусловно, выдавали эти опасные для окружающих ощущения. Но врач, перепуганный больше моего (делая обход, вокруг моей кровати он ходил на полусогнутых и весь дрожал со страху. Я это чувствовала, когда он ко мне прикасался. Руки у него были холодные, как у мертвеца), не очень — то допытывался, как я себя чувствую. Прописал он мне другие уколы, от которых я снова стала спать сутками, не просыпаясь. Эти уколы опять-таки угнетающе действовали на мою психику. Снова овладела мною тоска, навязчивые мысли о самоубийстве. .
Я так устала от резких перемен в настроении, от прямо — противоположных ощущений, доводимых врачами с помощью медикаментов до крайности, что, улучив момент, заявила своему лечащему: чувствую себя превосходно, не нуждаюсь больше в стационарном лечении. Он рад был от меня отделаться. Я попросила его не назначать мне больше никаких иньекций и списать с больничного. Искупая свою вину передо мной, он сделал все, о чем я его просила. .
С тех пор никогда в жизни я уже не принимало лекарств, действующих на нервную систему. Головную боль, которая не проходила у меня еще несколько лет, терпела, сжав зубы. Этот мой поступок — побег от врачей — невропатологов считаю самым умным и самым смелым своим поступком.
Мне с моей деятельной, сверхактивной натурой нужна была только работа. Если же я не могла работать, нужен был спокойный отдых, полноценное питание, нормальный для женщины моего темперамента и возраста образ жизни, любовь, радость. Время должно было меня вылечить. А они же, лекари, коновалы, хотели это сделать поскорей, раз уж я попалась им в руки. Перепробовали на мне все известные им лекарства. И только усугубляли мое тяжелое состояние. .
Выписавшись из больницы, вновь погрузилась я в бездонную пропасть тоски и ужаса. А ужас состоял в том, что, измученная до пределы варварским со мною обращением медиков, стала я ненавидеть — и не кого-нибудь, а свою единственную, едва не осиротевшую, малюсенькую бедняжку дочь, сосущую молоко не из материнской груди, а из пузырька через резиновую соску, ненавидеть, усмотрев наконец в ней причину всех своих несчастий.
Ожесточившись против дочки, стала бояться самое себя, того, как бы вдруг на самом деле не сойти с ума (внушила — таки Александра Федоровна, упорно отказывавшаяся верить, что я не помешанная, мне этот страх) и не причинить ненароком ребенку своему вреда. Терзаемая такими опасениями, перестала подходить я к Юлечке и брать ее на руки. .
Ведь именно она, — думала я, — именно из — за того, что ее рожая, попала я в капкан, подстроенный мне мужем, лишена я теперь возможности жить как прежде, полной, насыщенной жизнью, работать, писать, добиваться успеха. . Ведь если бы ее не было, я была бы здорова, поехала сейчас вместе с мужем в Ленинград, устроилась бы, как устраиваются другие женщины, писала бы, может, что-то и напечатала там. . Ведь рассказ "По имени — отчеству", написанный в 60 — м году, через полгода после окончания следствия, Сергей носил в какой-то толстый журнал в Ленинграде. Его одобрили, помогли мне доработать. Вероятно, и напечатали бы. . (В 64 году этот рассказ был — таки опубликован, благодаря содействию Н. П. Воронова и В. П. Астафьева, в одном областном сборнике и при обсуждении его признан лучшим в номере прозаическим произведением). теперь я написала бы что-то еще, может, и не хуже того рассказа. .
Я перебирала в своем уме, замутненном сильнодействующими лекарствами, все эти "бы" да "кабы" и бунтовала, бунтовала против той, кому сама же дала жизнь. .
Лежа на кровати лицом к стене, не проявляя никакого внимания ни к чему, что меня окружало, оплакивала я в душе все, чем прежде жила, чем увлекалась, в чем находила радость. .
Мама была вся в заботах. Она должна была съездить в трамвае за детским питанием, накормить внучку, перепеленать, постирать на нее и на всю семью, делать уборку в квартире, варить, ходить по магазинам. Мною заниматься днем ей было уже совершенно некогда. Эту свою обязанность, если представлялась возможность, она перекладывала на отца, что, казалось, ничуть его не обременяло. О чем бы мама ни просила его, он всегда беспрекословно выполнял, в шутку называя ее своим "начальником", не чувствуя себя при этом ущемленным…
