Когда мы поднялись на пятый этаж, сердце мое билось уже где — то в горле, и я чуть не плакала в изнеможении.
Дочери моей дома еще не было. Уложив меня в кровать, как бесчувственную колоду, мама принялась хлопотать около меня, точно около младенца. мне уже и самой не верилось, что я теперь тоже мать. Я казалась себе ребенком, только что народившимся на свет. Ведь даже ходить тогда без посторонней помощи, как следует, я еще не могла. И за мамой начала гоняться, как малое дитя. .
Когда добивалась, чтобы меня скорее выписали, надеялась: дома будет мне легче, нежели в больнице, но это оказалось совсем не так. Теперь только началось самое страшное — испытание бездействием.
Астения — полное истощение всех сил: физических, нервных и психических. Наконец — то врачи сошлись на этом диагнозе. Нельзя читать, нельзя писать, конечно, нельзя в школе работать, рукоделием и то нельзя заниматься. Нельзя разговаривать, плакать и даже смеяться. В 28 лет я стала инвалидкой. Уже не помню, какую хотели дать мне группу. Случилось то, о чем меня и предупреждали молодые преподавательницы института, видя мою чрезмерную жадность к работе и требовательность к себе, я, что называется, сгорела…
Каждый день, снова и снова, должна была я преодолевать навязчивое желание покончишь с собой. Особенно властным оно бывало по ночам, когда, заснув с вечера, и проснувшись до наступления утра, я оставалась один на один со своими черными мыслями со своей тоской. Все в квартире мирно спали, и никто, никто не помешал бы мне сделать с собой что угодно. На это ведь не надо много времени. Мешало только одно: я вспоминала вдруг свою маленькую дочку, которую видела только один раз, только один раз приложила к своей груди. И начинала думать, что ведь тогда она меня так и не назовет "мамой" и никогда, значит, не придется мне водить ее за тоненькую ручку по улицам города. .
При этой мысли с криком ужаса я вскакивала с постели. Тут входила в комнату мама, ложилась рядом со мной и не оставляла меня одну уже до восхода солнца.
Дождалась мама этого времени, чтобы я, такая суровая прежде, ласкалась к ней, обнимала ее во сне и говорила, как другие дочери, нежные слова. Но едва ли она обрадовалась этой неожиданной перемене во мне. Возможно, когда я засыпала у мамы под боком, придерживая ее рукой, чтобы не ускользнула от меня, спящей, она, лежала, не смыкая глаз, и плакала. .
И никогда, ни разу в этих случаях, не оттолкнула она меня, не сказала, что ей некогда возжаться со мной. .
В зеркало без содрогания смотреться не могла. Чувствовала себя бессильным ребенком, а выглядела, как мне казалось, дряхлой старухой, согнутой в три погибели, а уж во всяком случае — старше своей пятидесятилетней мамы…
Если бы не привычка стоять до конца в любом деле, сопротивляясь каким бы то ни было неблагоприятным обстоятельствам, не выдержала бы всего этого ужаса. Ясно было, почему Сергей не едет ко мне. Не зря же в народе говорят: брат сестру любит богатую, а муж жену — здоровую. .
Понимала я отчетливо и другое: задерживаясь, он делает плохо не только мне, но и себе. Даже в этом состоянии почти беспросветной грусти уверена я была, что нужна ему больше, чем он мне. .
Перейти на инвалидность не согласилась. Вышла на работу. Еле держась на ногах, вошла в класс. Но стоило мне только заговорить, напрягая память, в голове у меня поднялся такой шум и звон, что я уже не слышала ни своего голоса, ни учащихся. Так и вынуждена была отказаться от этой заманчивой идеи — трудиться. Взяла отпуск без содержания (декретный тогда был очень короткий) для ухода за ребенком. Какой там уход за дочерью! Сама в нем нуждалась. .
Оставалось мне одно — день и ночь лежать в постели, упершись взглядом в потолок, изучая замысловатые рисунки трещин, да предаваться своим мрачным мыслям. .
Сомнения в том, что когда — нибудь кончится этот кошмар и я, как прежде, смогу преподавать, общаться с людьми, делали мою жизнь просто невыносимой. Теплилась одна лишь надежда, как слабый лучик света в кромешной темноте: вот приедет муж и будет мне хотя бы не так скучно. .
Прошел, наверное, еще месяц после родов, когда он объявился наконец, мой миленький Сереженька, возмужавший за то время, пока мы не виделись, загорелый, красивый, приободрившийся наконец, расположенный посочувствовать больной жене. Чтобы казаться более представительным, зрелым мужчиной, отпустил он усы и бороду, которые, кстати, очень шли к его лицу. Мне он в таком виде даже приглянулся. .
Естественно, я его ни в чем не упрекнула: ни в том. что он раньше мне преподнес, ни в том, что теперь. До того ли мне было, чтобы сводись с кем-то счеты! Моим родителям тем более не хотелось ворошишь старое. Благодаря бога за то, что, хоть и не скоро, но все же муж приехал к их дочери, приняли они зятя, как родного сына. Теща только поспевала метать тарелки на стол. Вот уж кто не отказывался покушать. Ел да нахваливал каждое блюдо. И мамой моей как поварихой восхищался. И мне ее ставил в пример. Не раз потом говорил:
— Стряпала бы ты, как она. Учись!
Я не возражала ему в подобных случаях, но про себя думала: овладела бы я и этим искусством. Не велика трудность. Коли бы ты в свое время сумел стать таким человеком, как мой отец. .
Две замечательные книги впоследствии он мне подарил: "Домоводство" и "О вкусной и здоровой пище". По ним я и готовила. Но души в это дело не вкладывала, потому Сергей частенько находил в своей тарелке то, чему там ни под каким соусом не надлежало быть: пуговицы, бусинки, жестяные крышки с бутылок из-под газированной воды. Как эти "инородные" предметы попадали в кастрюлю с едой, ума не приложу.
Попробовав на зуб ту или иную "штучку", мой "хозяин" никогда против меня не "возбухал", как нынче выражаются. Он изобрел другой, более эффектный способ "воспитывать" меня: обижал на моих глазах ни в чем не повинную нашу дочь, которая мне так нелегко досталась и которой, по мнению отца и в ущерб ему, разумеется, я уделяю слишком много внимания. Одним словом, ревновал меня к дочери. Нашел, к кому ревновать!
Из роддома свою Юлечку забрали мы, когда пришла пора отказаться от питания молоком рожениц и перейти на искусственное. Мама, я и Сергей — втроем ходили мы за нею. Когда возвращались домой, нес девочку, завернутую в красивое одеяльце с бантиками и кружевами, конечно, папа, невероятно гордый своим отцовством. Почему-то боялся он, что детей у нас с ним вообще никогда не будет (и не по моей, а по его вине). Получив этому неоспоримое опровержение, просто раздувался от самодовольства. .
Переходя улицу, мы повстречали мужчину, высокого, статного, с копной русых: волос, "завитых природою", в сером, модном тогда, выше колен пальто.
Безо всякого интереса посмотрев мне в лицо, он так и впился взглядом в моего спутника, сравнивая, должно быть, его внешние данные со своими и решая какую-то жгучую, жизненно важную для него проблему. .
Разминувшись с этим человеком, спросила я у Сергея:
— Ты обратил внимание на мужчину в сером пальто? Вот он и есть Евгений Иванович Васючков.
— Ничего себе. . -отозвался мой наблюдательный супруг, изумляясь не то броской привлекательности своего соперника, не то чему-то другому. Помолчав, добавил, — умеешь же ты собой владеть. .
— Только на это и приходится рассчитывать мне в моем положении, — сказала я и, должно быть, с вызовом. .
Говорят, случайных встреч не бывает. Судьба дала нам эту возможность еще раз свидеться, чтобы разлучить нас теперь уже навсегда. Из Магнитки Евгений уехал той же осенью. Куда — не известно. Сохранились у меня о нем лишь воспоминания да стихи, которые я ему посвятила. .
Когда жена в таком плачевном состоянии, еле дышит, мужу никакие соперники, тем более красавцы, не страшны. Что же из этого следовало — по логике подлеца? Что самое время оставить ее, беспомощную, ребенка, только что родившегося, на попечение других, кто добровольно впрягся и тянет твой воз, и улизнуть — под предлогом, что надо заканчивать институт.
Надо отдать должное Сергею: от меня он не скрывал, зная, что я ценю правду, истинную причину своего отъезда. Так прямо и заявил мне:
— Надо, чтобы в нашей семье хоть один человек был здоров!
— Конечно, — не стала я с ним спорить. — Ты прав. .
Он говорил, что останется, если я этого сильно захочу. День и ночь, как и я, проводил в постели, пока не образовались у него ссадины на локтях. Нянчился со мною (Почему бы в течение двух недель и не понянчиться?) Он надеялся, что я буду умолять его: "Не покидай!" Но в меня уже вселился дух противоречия, тот самый, который я и прежде никогда не могла побороть в себе. Милостыню просить? У кого? Кто сам тебе кругом должен?! Это было бы уже слишком! Решила я, что лучше сдохну, чем встану перед негодяем на колени. .
Честно скажу: если бы он опомнился, по своей воле уступил и позаботился обо мне в это невыносимо трудное для меня время (институт, в котором оставалось ему учиться всего месяцев пять — шесть, никуда бы от него не делся), я бы все извинила ему, даже то, чего нельзя прощать. Но так, как нужно было мне, по совести, он не мог поступить: совести как раз у него и не было, у предателя. Предавший однажды при случае предаст тебя снова. И с этим уж ничего не поделаешь. .
