Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

Ознакомительная версия.

Не было Игорю голоса, не доносились ответы, и в ту самую отчаянную пору, уже год назад бросивший притворство-стихотворство, трезвыми, одинокими и бессонными ночами он опять грешил стихами, от коих ещё пуще задышало преисподним смрадом.

Не выплеснулась в стих знобящая тоска, и тогда стихотворец измыслил другой:

Не спасали от кручины белые и чёрные стихи, крепкое вино, не тешило репортёрское ремесло, но померкли в тумане памяти лихие озёрные видения, утихомирился стыд, угасла обида, и в душе…голом осеннем лесу… сквозила тоскливая пустота. Уединение и одиночество… Игорь любил уединение, тихое, отрадное, — читалось, воображалось, сочинялось, — и, разумеется, ненавидел одиночество, — от тоски хоть на стенку лезь, хоть волком вой в полнолунье посреди голодной и холодной ночной степи, застланной иссиня-белым снежным саваном. Покинуло отчаянную душу ласковое уединение, полонило душу злое одиночество; день меркнет ночью, а человек печалью, и когда тоска — гробовая доска — одолела, решил писать Елене покаянное, любовное письмо… Если балагуристый Степан Уваров, грозный

Михаил уже не бушевали в кошмарных снах, то Елена, изредка заслоняясь путаными мыслями, смутными желаниями, виделась денно и нощно, словно тёплый избяной огонёк путнику, озябшему и заблудшему в промозглой осенней ночи.

Игорь закачал в авторучку чёрные чернила, уложил на письменный стол пачку серой конторской бумаги, но…хотя на все лады, вдохновенно, нежно и повинно проговаривал грядущее послание… писать не мог, вялость и сонливость пригнетали голову к столешне. Одиночество… Исчеркал лист злыми рожами с кривыми рожками, скомкал и бросил в угол комнатёнки, где неряшливо валялись по полу книги, бутылки, носки и прочий житейский хлам.

Завёл музыку — «Болеро» Равеля, но если раньше музыка возбуждала до нервной тряски, и спешил сочинить нечто в музыкальном духе, то ныне Равель лишь породил досаду, как досаждает, раздражает влетающий в распахнутое окно, назойливо нарастающий грохот машин на городском проспекте. Смолкла мятежная музыка, и в сумерках души засветилась песнь, что пел на рыбачьей заимке, оседлав велосипед:

И так стало жалко себя одинокого, что глаза затуманились слезами… Не раздеваясь, пал на мятую, несвежую постель и, свернувшись в тугой глубок, сквозь всхлипы напевая, стал засыпать… Но вдруг послышались вкрадчивые шаги… Некто легонько присел на краешек софы… Боясь поверить, боясь спугнуть, Игорь тихо повернул голову и сквозь ресницы, как сквозь сухой ковыль, увидел Елену, глядящую в его глаза ласково и жалостливо.

«Любимая моя…» — Игорь протянул руки и… обнял пустоту; встряхнувшись, встрепенувшись…девушка истаяла голубоватой дымкой… старчески пришаркивая шлепанцами, поплёлся на кухню и, напившись студёной воды из-под крана, вернулся в комнату, где высмотрел лишь синеватое предрассветье, вымывающее из углов ночные тени.

«Так можно и чокнуться…» — прикинул Игорь и опять завалился в рыхлую постель.

…Вечер, ясный и тихий, вызрел звездной ночью, покрывшей рыбацкую заимку сном и покоем. Лишь двое, выплыв из синего вечера на плоскодонной лодке, сплавлялись по ночи, огибая редкие облака, обирая звёзды волосами, где гулял шалый ветер-верховик. Они плыли по-над озером, вдоль серебристой лунной тропы. Игорь пал на колени перед Еленой и, безгласо плача, зарылся стылым лицом в подол; девушка взъерошила его волосы частым гребнем вздрагивающих пальцев и бережно пригладила. «Тоскливо мне, одиноко…» — плакался Игорь. И голос был слитый — бабки Христиньи, тётки Ефросиньи, Елены: «Не поленись, пойди в Божий храм, покрестись, помолись. Легче будет… А сперва Писание почитай, и “Отче наш” вызубри…» «Библию читал, выписывал. Но не могу поверить в Царствие Небесное, и врать не могу…» «Вера — наживное, намоленное. Сходи в церковь…» Зачужевшим, гудящим словно в голой избе, прокатистым голосом Игорь говорил о любви; Елена смеялась — чудилось, за кормой звенели потревоженные звезды — и, как заимской озерной ночью, толковала: «Ох, бедолага… Любовь… Любят Бога и ближнего, а у тебя, милый…» Игорь сморщился: «Наслышан… Наслушался про любовь ко Христу, к брату, сестре во Христе. Но и земная любовь, вроде нашей, может слиться с божественной?..» «Не знаю… Может, в доброй семье, где муж и жена — не сатана, а живут по-русски, по-божески, где муж и жена — брат и сестра во Христе… Но ты же меня замуж не зовёшь, а я бы пошла. Позови?..» Игорь замешкался: помянулось: жениться — не напасть, да как бы женату не пропасть; и ветер взыграл, и звезды вздрогнули, и он уже один сплавлялся на ветхой лодчонке. Плыл, не веслясь и не правя кормовым веслом, а уж близко маячило утро, виделись светлые поля, ясные леса, налитые ликующим щебетом божьих птах… И вот уже легко, не чуя плоти и земли под ногами, шёл хвойной тропой, где роились солнечные пятна. Встречь — ближние, бесплотные, в прозрачных облачениях, словно сотканных из зоревой росы; прохожие — похожие, как единоутробные братья и сестры, с кроткими детскими ликами.

Прохожие кланялись, глядели пристально, с материнской жа-лью, и уходили, таяли в небесной синеве… Тропа по некрутому яру свилась к озеру, и в полуистлевшей, зелено-замшелой лодке вдруг узрел её, нагую, беспечно уснувшую в ветхом потае, похожую на фотодив с чёрных карточек Аркадия Раевского. Недавнюю тишь и благодать разметал осенний ветер-листодёр, исходящий разбойным свистом, пьяным воем…

Отходя от видений, послонялся по квартире, приник разгорячённым лбом к холодному, влажному окошку, и тупо смотрел на черно закаменевшие в ночи тополя, на сонно замерший напротив детский сад; смотрел на спящий город, а видел озёрную, таёжную заимку. Восково белели в хмурой наволочи вековые березы, за коими по-медвежьи дыбился хребет, густо поросший багульником. И вдруг у изножья хребта явилась, дивом дивным народилась Елена в линялом, по-девчоночьи коротком, светленьком платьице, с жёлтой корзиной, укрытой цветастым платком… Выудила из корзины крепкий подосиновик, прозываемый обабком и красноголовником, показала румяную шляпу, и так безмятежно и счастливо улыбалась, что Игорь вдруг тихо засмеялся. Но спохватился: «Кажется, я схожу с ума…»

Репортёрские будни, гульба в творческой богеме, стихи и музыка не утоляли тоски, а храм — приют одиноких и несчастных, раненных и калеченных, убогих и юродивых — пугал, и бог весть, куда бы парня вывезла кривая…чудилось, нет спасенья от мертвящей пустоты… но, возвращаясь вечером в свою глухую нору, волочась на сей раз трезвым и угрюмым, на лавочке возле подъезда вдруг увидел Елену в том же синем, болоньевом плаще, в коем догоняла почтовскую машину, с дорожной сумкой на плече. Светило тихое, не слепящее глаза, закатное солнышко, купая лицо девушки в медовом сиянии. Елена ещё не приметила Игоря, усталым и невидящим взглядом блуждая на пустыре, заросшем лебедой и полынью; Игорь замер, прислонившись к старому тополю; видеть Елену было стыдно, боязно и счастливо.

1977,1989,2012

Голубоватой степной дымкой наплывали в память Елизара сухие забайкальские увалы, за коими синела тайга; широко отпахивались долины рек и озер; и зрело памятливое око аймачное село Сосново-Озёрск, где в братчинных помочах и потешном, балагуристом ладу жили русские — рыбаки да таежники и буряты — чабаны да охотники, где вешним жаворонком отпела его юная степная страсть к раскосой и скуластой, что в долине целовалась с желтоликим солнцем.

Раннее детство Елизара прошло в семейском[67] селе Большой Куналей, а уж отрочество и начальная юность — в лесостепной, озерной Еравне…по-русски — Яравна[68], по-бурятски — Ярууна… в притрактовом селе Сосново-Озёрск, где причудливо сплелись русские и бурятские обычаи, обряды, речения, ибо выросло село от слияния двух старожильческих поселений: приозерной деревеньки Сосновка и степного улуса Улан-Еравна[69].

Ознакомительная версия.