правая нога: она казалась мне в те недели самым важным органом моего тела.
Вот щелкает, открываясь, глазок, и я прекращаю свое дежурное упражнение. Взгляд надзирателя обшаривает камеру, особо задерживаясь на моем лице: не пытаюсь ли я спать? Пребывают ли мои веки в позиции, предписанной тюремным уставом? Не волнуйтесь, гражданин тюремщик, я бодр и силен, мне некогда дремать, мне рано расслабляться. Ненависть кипит в моем сердце, гражданин охранник — до сна ли человеку в таком состоянии? Глазок закрывается. Это означает, что перерыв закончен и можно продолжить тренировку стопы…
Так прошла неделя, за ней — другая. Я уже несколько дней чувствовал себя вполне готовым к нападению. И хотя удобной возможности пока не представлялось, я был уверен, что рано или поздно должна повториться ситуация с прикуриванием у двери, и терпеливо ждал своего часа. В своей черной камере, в перерывах между щелканьем глазка я наносил яростные удары в густую тюремную мглу, мягкую, как живот Вайсфиша. Стоило мне вообразить перед собой его мышиную мордочку, как глаза наливались кровью, сердце выпрыгивало из груди, и вся сила мышц, вся мощь душевных сил, вся тяжесть моего прошлого и настоящего устремлялись в одно-единственное место: в носок бьющей ноги. Р-р-раз!.. Два!.. Три!.. По-моему, при этом я даже выкрикивал что-то нечленораздельное.
Кончился апрель, а допросам не было видно конца. Правда, по случаю первомайских праздников мне предоставили передышку — целых три ночи. Я хорошо выспался, накопил дополнительных сил и намеревался использовать это временное преимущество как можно скорее.
Увы, на первом же майском допросе меня ждал неприятный сюрприз: Вайсфиша не было в кабинете!
— Хватит валять дурака! — объявил мне следователь. — Говори по-русски. Не будет тебе больше переводчика.
Но его решительность казалась наигранной. Как видно, Вайсфиша загрузили каким-то срочным заданием. И все же моим планам угрожал реальный провал. Я решил молчать как рыба, упираться до последнего: тогда они будут вынуждены вернуть сюда своего грязного стукача.
Следователь тем временем принялся писать протокол, слова лжи и клеветы. Он сидел, склонившись над столом и дымя папиросой, морщил узенький желтый лоб и скрипел, скрипел, скрипел пером. Мне же оставалось лишь молчать, молчать и ждать, вслушиваясь в стук собственного сердца, в коловращение мыслей, в обуревавшие меня чувства, надежды и сомнения.
Так продолжалось несколько ночей подряд: он писал, а я молча сидел в пяти метрах от него возле заляпанного чернилами круглого столика. Время от времени он поднимал голову и выстреливал каким-нибудь вопросом.
— Иврит! — коротко отвечал я.
Майор всегда реагировал одинаково: бранью и угрозами, но бить меня не пытался. Две недели спустя следователь поставил в протоколе последнюю точку и потребовал, чтобы я подписал его творение. На мой круглый столик легла стопка машинописных листков; я должен был ознакомиться с их содержанием и поставить свою подпись под каждым листом.
— Я уже неоднократно заявлял, что не понимаю по-русски, — сказал я майору. — Если вы хотите, чтобы я ознакомился с каким-либо документом, вам придется перевести его на иврит.
Говорил я, конечно, на иврите, и следователь, конечно, не понял ни слова.
— Ты что, снова намерен крутить мне мозги? — вскричал он. — Да ты говоришь по-русски лучше меня!
В полном молчании я выслушал очередной шквал матерной брани. Наконец желтолицый позвонил. Вошел солдат.
— Скажи там, чтобы позвали товарища Вайсфиша! — скомандовал следователь.
Я весь напрягся, чувства мои обострились, как у охотника, выслеживающего дичь. Мое грозное оружие, правая нога, вздрогнула, наливаясь мощной пружинистой силой. Все произошло очень быстро. В коридоре послышались шаги, дверь распахнулась, и вошел Вайсфиш, одетый по-летнему. Я поднялся с места.
— Шалом, Сережа!
Не отвечая, он направился мимо меня к столу следователя. Я сделал полшага вперед и ударил. Всю жизнь свою, всю волю, всю ненависть, копившуюся долгими месяцами, весь свой страх и отчаяние, всю обиду, всю боль вложил я в этот страшный удар. Он пришелся, как я и задумывал, в живот, в область желудка. Вайсфиш издал утробный задушенный стон и согнулся пополам от боли и ужаса. Следователь в панике вскочил с места, всей ладонью нажимая на кнопку звонка. Вбежал солдат.
— В карцер! В карцер! — завопил майор.
Несколько минут спустя я уже сидел в темном шкафу полуподвальной камеры, потирая ушибленный носок стопы. После этого я хромал как минимум две недели. Хромота радовала меня: если я так сильно повредил ногу, то каково же пришлось животу Вайсфиша…
Пять дней спустя меня снова привели на допрос. Следователь сидел за своим столом, положив руку на стопку листов протокола.
— Ну что, будешь говорить по-русски? — напряженно спросил он, когда я сел на свое место. — Или позвать Вайсфиша?
— Вайсфиш! — коротко отвечал я. — Иврит!
— Вот ведь сволочь! — с чувством произнес майор. — Будь уверен, вкатают тебе за это на всю катушку. Вайсфиш в больнице.
Вот даже как! Следователь смотрел на мое вспыхнувшее от радости лицо и покачивал головой. Готов поклясться, что в его глазах не было обычной злобы.
— Что ж, — сказал я по-русски. — По случаю такого праздника можно поговорить и по-вашему. Давайте сюда протоколы…
И начался очередной этап следствия. Споры вокруг протоколов, бесплодное упрямство со стороны жертвы и грязная ругань, матерные угрозы и прочая привычная, до боли знакомая материя со стороны палача.
Идут годы, течёт-утекает своим руслом неустанное время, выходят на его берега люди, растут, добиваются успеха, стремятся к новым и новым высотам — каждый к своей, — чтобы затем упасть, усохнуть, уменьшиться до полного небытия. Судьба уготовила мне долгие годы северных лагерей, снежные морозные зимы, белые летние ночи, полярное сияние черного неба, полного звезд. А еще: щелястые бараки, набитые истощенными людьми, каторжный труд, отчаяние и надежды, безжалостную злобу и бескорыстное тепло, удивительное ощущение человеческого братства в нечеловеческих условиях.
А потом вдруг задули новые ветра, и я вернулся домой вместе с десятками тысяч таких же уцелевших. А еще несколько лет спустя повстречался мне вдруг Сережа Вайсфиш. Это была совершенно случайная встреча, вечером, на пустынной улице,
