где вокруг не было никого, кроме пожилой незнакомой женщины, ковылявшей мимо по своим делам.
Нет, это был уже совсем не тот Вайсфиш. Честно говоря, я с трудом узнал его. Желтолицый, болезненно сгорбившийся, он передвигался с видимым трудом, опираясь на палку, как на костыль.
— Шалом, Сережа! — приветствовал его я и улыбнулся, как тогда в кабинете следователя, а моя правая нога инстинктивно напряглась, готовясь к удару уже помимо моего желания.
Он взглянул на меня, и ужас узнавания вспыхнул в знакомых мышиных глазах. Сначала паника парализовала его на секунду-другую, но затем Вайсфиш опомнился, отшатнулся и бросился наутек, судорожно постукивая палкой по асфальту тротуара. А меня вдруг разобрал неудержимый смех, даже хохот. Я слышал его будто со стороны — он был громок, и груб, и невесел. Я смотрел вслед Вайсфишу и смеялся, и этот жуткий смех кнутом хлестал его по спине, по крыльям, которые словно выросли у этого червяка, спасающего свою подлую, грязную, никому не потребную жизнь. Я смеялся так, что даже прохожая старушка, ставшая случайной свидетельницей этой сцены, тоже прибавила шагу, торопливо осеняя себя на ходу троекратным крестным знамением.
Двадцатка
1
Наши мудрецы установили, что публичная молитва должна совершаться по крайней мере десятью мужчинами. Если молящихся меньше, то это уже не миньян, то есть молитва не публичная, а индивидуальная, в которой, по моему скромному мнению, нет ни того особого смысла, ни той особой ответственности. Но мудрецы мудрецами, а у властей, как выяснилось, имелось на этот счет свое мнение. Власть издала постановление, согласно которому публичной молитвой именуется собрание как минимум двадцати человек. Смысл этого решения заключался в том предположении, что каждый молитвенный дом — неважно какой религии — должен поддерживаться достаточным количеством прихожан. И «двадцатка», мол, представляет собой именно такой достаточный минимум. Что ж, те же мудрецы учили нас уважать государственные законы.
Вот вам, друзья, грустная история на эту тему… Хотя, честное слово, я не уверен, что стоит ее рассказывать при всех. Ведь, как известно, умный человек много не говорит. Умный человек глух, нем и непонятлив. И все же что-то так и толкает меня под локоть: напиши да напиши! Напиши да напиши! Вот и приходится писать, едва ли не против собственного желания.
Начну, пожалуй, с описания нашего украинского города, наполненного заводами, промышленными предприятиями и профессиональными училищами — и это в дополнение к множеству школ, начальных и средних. Есть у нас целых три театра, дюжина киношек и два музея. Есть клубы и дворцы культуры, есть всевозможные конторы, до отказа набитые чиновниками и чиновницами. Есть магазины, рестораны и киоски, стадион, парк и бульвары. Есть прекрасная речка с лодочной станцией и скамейками для отдыхающих. Короче говоря, легче сказать, чего у нас нет. Вот я и скажу вам, чего у нас нет. Нет у нас евреев. Вернее, евреев, достойных называться евреями.
Слышу, слышу ваши протестующие крики. Действительно, по статистике в городе проживают тысячи людей с соответствующим «пятым пунктом» в паспорте. «Как же так?!» — протестуете вы. И я отвечу вам, протестующим: не крутите мне мозги. Да-да, это говорю вам я, Ицхак-Меир, сын Баруха-Кальмана: не крутите мне мозги! По нашим улицам и в самом деле ходят тысячи выкрестов и апикойресов [53]. Но евреи? Евреи, соблюдающие традиции и чтящие Имя Божье? Таких тут считай что и нет.
Сам я — пенсионер, не слишком старый, всего шестидесяти пяти лет от роду, совсем недавно, в прошлом году, оставивший место своей многолетней работы в бухгалтерии. Выход на пенсию, доложу вам, далеко не райский праздник. Всю жизнь заниматься бухгалтерским учетом, сидеть на одном и том же стуле, натирая до зеркального блеска заднюю часть штанов, рыться в конторских книгах, вписывать строки в бланки, подводить балансы и заполнять отчеты, а также выращивать геморройные шишки устрашающих размеров… — и все это для чего? Для того чтобы, выйдя на заслуженный отдых, не знать, куда деть себя, свое время, свою голову и свои шишки! Поневоле начинаешь сходить с ума…
Вот в этих-то обстоятельствах я и решил заняться общественно-полезным делом: организовать у нас миньян и дом молитвы. Потому что не мог смотреть, как теряет свою душу народ с такой долгой и выматывающей историей. Не мог смотреть на наше новое поколение, не знающее ни иврита, ни идиша, ни Торы, ни Раши, ни законов, ни традиций, ни дат, ни праздников… — короче говоря, поколение идиотов, которые сплошь и рядом предпочитали скрывать тот «позорный» факт, что их отцы и деды имели несчастье родиться евреями. Неудивительно, что эти парни сплошь и рядом женятся на нееврейках, в то время как хорошие еврейские девушки стареют в напрасном ожидании женихов.
Такая вот картина. По этой причине, освободившись от ежедневного бремени бухгалтерского учета и сменив поблескивающие в задней своей части штаны на новые и потому более матовые, но при этом оставив на вооружении геморройные шишки и очки, придающие их обладателю вид человека, день и ночь заботящегося о духовном, я прикинул общий баланс жизни, подсчитал кредит и дебет оставшихся мне годов и решил посвятить их, то есть годы и жизнь, организации в нашем городе заветной «двадцатки». Неопытный читатель может подумать, что это ерунда, плевое дело. Что ж, на то он и неопытный. Главная беда заключается в том, что подобные начинания не встречают одобрения со стороны властей — чтоб не сказать больше. Нет-нет, есть у нас и законы, и суды, есть правила и жалобные инстанции, есть, в конце концов, полная свобода совести и отделение религии от государства. Но тем не менее стоит тебе заикнуться об организации «двадцатки», как тут же начинаются проблемы.
Во-первых, люди боятся, что это дурно отзовется на судьбе детей, внуков, родных, друзей, близких и потомков всех вышеперечисленных категорий до десятого колена. Кто-то другой боится жены, которая регулярно — и по куда меньшему поводу — угрожает выгнать его из дому. Дальний родственник третьего — видный член партии, а потому вся семья в целом обязана следить, чтобы на светлом облике партийца не появилось ни одного темного пятнышка. А
