вечер мы нанесли Кляйнбергам ответный визит. Тамарке не смогла освободиться, Яша остался с Юрочкой, так что мы отправились в гости втроем — я, Фрейдл и Сема. В Марусе что-то изменилось. Она выглядела немного иначе — наверно, потому, что с лица ее не сходила улыбка. И еще они с Семой постоянно переглядывались, словно связанные одним пониманием, и это было лучшим свидетельством того, что месяц на юге не прошел даром.
Ох, евреи… Насколько все-таки лучше быть молодым и здоровым, чем старым и больным! Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что жизнь пенсионера — это сплошной отдых и безделье. Видели ли вы ивовую ветвь, побитую о землю в седьмой день Суккот, — или, да простится мне, если я поставлю рядом два этих сравнения, — елку, выброшенную во двор спустя неделю после Нового года? Таков и пенсионер.
На следующее утро после визита к Кляйнбергам я решил поговорить с сыном в открытую. От его длинного отпуска остался всего месяц, и мне хотелось, не откладывая дело в долгий ящик, завершить нашу кампанию достойной еврейской свадьбой. Он должен вернуться на север не один, а с Марусей! Мы вместе выходим из дома, и куда, вы думаете, направляется этот безумец? Не поверите: в магазин женской обуви, покупать красненькие туфли на шпильках! Тут уже я не мог сдержаться:
— Сема! Ты должен расстаться с этой женщиной! Она тебе не пара!
— Папа, все в порядке, — смеется он, — это мой прощальный подарок!
Купив туфли, мы несем их прямиком на почту в отдел посылок. Сема диктует девушке адрес своей северной Насти, а затем садится за стол и, наморщив лоб, сочиняет письмо.
— Вот, папа, прочти!
Настя, — пишет мой сын своей бывшей подруге, — я много думал о наших отношениях и пришел к выводу, что мы слишком разные люди и нам лучше расстаться. Ты — молодая красивая девушка и наверняка встретишь на своем жизненном пути более подходящего человека. Пожалуйста, не пиши мне больше. С дружеским приветом
Сема
Словно камень упал с моего сердца.
— Семочка, — говорю я, — мама будет очень довольна!
И вот он на моих глазах заклеивает конверт, идет к почтовому ящику, медлит секунду-другую, просовывает письмо в щель, и мы оба слышим, как оно падает на дно — в точности, как тот камень с моего сердца.
— Все! — говорит Сема. — Кончено с Настей!
Одна беда прошла — готовься к другой. Вернувшись домой, я нахожу там официальное извещение от горисполкома. Нам предписывается в двухнедельный срок представить полный список «двадцатки» — в противном случае и в соответствии с таким-то и таким-то законом наша религиозная община объявляется распущенной, а синагога — недействительной.
И снова забегали мы по городу, уговаривая, убеждая, умоляя, взывая к еврейской душе, еврейской ответственности и еврейской взаимопомощи. Тщетно! Все старания натыкались на обычные, набившие оскомину отговорки, трусость, нерешительность, нежелание подвергнуть себя даже минимальному риску. Над нашей головой по-прежнему раскачивался меч, угрожая погубить все наше предприятие, построенное ценой таких трудов и усилий.
В этой отчаянной ситуации я обратился к зятю. В конце концов, Яша — житель нашего города и может считаться полноправным членом «двадцатки»! К тому же речь идет о сугубо временном деле. Соломон Моисеевич Лурье, известный вам ударник овощного труда, выходит на пенсию всего через полгода, и тогда уже ничто не помешает ему присоединиться к общине.
— Это всего на шесть месяцев, Яша! Твоя подпись нужна нам всего на шесть месяцев! Понимаешь?
Нет, Яша не понимает. Нынешняя молодежь знать не желает квадратных букв своего древнего языка, не постится в Судный день и ест квасное в Песах. Что, конечно, не мешает им лакомиться сырами в Шавуот и «ушами Амана» [58] в Пурим. Но одно дело сыры и сладкое печенье и совсем другое — официальная подпись!
К тому же каждый раз, когда заходит разговор о «двадцатке», мне самым активнейшим образом противодействует Эльфрида Семеновна.
— Нет! — восклицает она. — Нет и еще раз нет! У Яши, слава богу, хорошее положение на заводе. Если он присоединится к секте, будет плохо и ему, и Тамаре, и Юрочке! Да-да! Даже нашему малолетнему ребенку не поздоровится в детском садике! Потому что детский сад — тоже советское учреждение!
Так полагает моя Фрейдл, всегда и всюду горой стоящая за нашу семью. Она уважает власть, хотя не даст в обиду и меня, своего Ицика. Она прекрасно готовит разные еврейские кушанья, но отказывается принимать в расчет какие бы то ни было духовные соображения. Такая уж она странная женщина, моя жена: только семья ее и волнует — в отличие от важных мировых проблем, от судьбы еврейского народа, от борьбы двух общественных систем и от революционных преобразований в Азии и Африке. Только семья, а в остальном — хоть трава не расти! Ее решительно не волнуют диктаторы Латинской Америки и сражающиеся с ними повстанцы. Но стоит кому-нибудь хоть краем-краешком задеть Тамарочку, Сему и Юрочку… или даже меня, грешного, — о, тогда не поздоровится никакому диктатору!
И знаете, наверно, так оно и должно быть. Должны быть на свете такие матери, как моя Фрейдл. Так что я не жалуюсь. С утра до вечера руки моей жены полны работой, а сердце — заботами, но, придя домой, ты найдешь там не только обед и ужин, но и душевное тепло, сердечный свет и домашний очаг.
Как-то вечером в нашем доме распахнулась дверь, и вошедшая молодая пара возвестила, сияя улыбками:
— Через неделю мы подаем заявление в загс!
Ах, видели бы вы лицо моей Фрейдл в этот торжественный миг! Сначала она, конечно, заплакала, а затем принялась обнимать Сему и Марусю. Большого вам счастья, дети! В добрый путь! Мы открыли бутылку вина и выпили за здоровье молодых. Жив народ Израиля, друзья мои! Жив!
В начале октября, как всегда, пошли дожди. Ветер мел по тротуарам палые листья. Прилавки на рынках ломились от дешевых овощей и фруктов — вот уж чего в нашем
