южном городе всегда с избытком.
Свадьбу праздновали два дня — отдельно для пожилых родственников и отдельно для молодой компании. По заведенному обычаю, первый вечер прошел в доме невесты. Кроме родственников, были близкие друзья с обеих сторон — как евреи, так и русские. Молодые инженеры, медики, музыканты заполнили квартиру Кляйнбергов. Новобрачных завалили подарками. Вино лилось рекой. Берта Ефимовна и Эльфрида Семеновна готовились к празднику целую неделю — работали не покладая рук, как на каторге. Зиновий Эммануилович и ваш покорный слуга таскали продукты с рынка и из магазинов не хуже самых выносливых вьючных мулов. Мы же играли важную роль громоотводов для своих раздраженных от бесчисленных забот хозяек. Но кого волнуют подобные мелочи? Столы ломились от всех мыслимых и немыслимых закусок и деликатесов райского вкуса. Гости ели, пили, веселились, а также произносили тосты и целые речи во славу новобрачных. Затем начались танцы, песни, веселые розыгрыши — и так до самого утра.
Второй день отмечали в доме жениха. На этот раз в числе приглашенных были только евреи — в основном пожилые, — в том числе члены нашей общины. Должен признаться, что заботы о свадьбе вытеснили из моей головы проблему «двадцатки». А проблема между тем оставалась нерешенной. Срок, назначенный властями, подходил к концу. Еще два-три дня — и все. Синагога казалась обреченной, конец общины — неминуемым.
В тот же день Сема получил ответное письмо от Насти. Оно оказалось коротким, но содержательным.
«Семен Ицкович! — писала эта достойная дама. — Грязный жид! Жаль, что Гитлер вас не дорезал. Всех вас надо под нож. Настя».
Когда письмо вынули из ящика, меня не было дома, но, вернувшись, я сразу почувствовал: случилось что-то нехорошее. Эльфрида Семеновна, всхлипывая, лежала на кушетке с мокрым полотенцем на голове. Сема, бледный как смерть, сидел у стола — зубы сжаты, лоб прорезан двумя вертикальными морщинками, глаза мечут молнии. Рядом бегал из комнаты в комнату Яша, роняя на ходу самые страшные ругательства, на какие был способен этот всегда вежливый и спокойный человек.
— Что случилось?
Вместо ответа Сема протянул мне письмо от своей бывшей подруги. Я прочитал строчки, написанные знакомым почерком, и сердце мое переполнилось отвращением.
— Фашистская свинья! — бормотал Яша, сжимая кулаки. — Сволочь вонючая!
А мы сидели и молчали, пока не раздался звонок в дверь. Это пришла Маруся — веселая, счастливая, сияющая от радости.
— Ни слова о письме! — предостерег нас Сема.
Он поднялся навстречу молодой жене.
— Хорошо, что ты пришла пораньше, Марусенька, — сказал он с вымученной улыбкой. — Мама плохо себя чувствует, нужно помочь. Скоро начнут собираться гости.
К счастью, у Маруси не было времени вникать в ситуацию: послышался новый звонок, и вошедшая Берта Ефимовна немедленно взяла командование в свои руки. Мы дружно принялись накрывать на стол. Волшебным образом это привело в чувство и мою жену: Фрейдл терпеть не может, когда кто-то другой распоряжается на ее кухне. Она стряхнула со лба полотенце, восстала со смертного одра и решительно сместила Берту Ефимовну с капитанского мостика. Не прошло и часа, как все было готово, столы накрыты, вина и закуски застыли в ожидании гостей.
Настал вечер. Мы включили в комнатах свет. Один за другим стали приходить приглашенные старики. Прежде чем сесть за стол, собрались в комнате Тамары и Яши, поговорили на обычные стариковские темы: здоровье, политика, погода, положение в мире и, конечно, проблема «двадцатки». В гостиной тем временем шли последние приготовления, на кухне кипела работа. Соломон Моисеевич Лурье, пришедший с женой Анной Яковлевной, смущенно извинился перед остальными и в который раз объяснил причину своего отказа.
— Я готов поклясться чем угодно, что запишусь к вам в апреле, сразу после выхода на пенсию, — пообещал он.
Мы выслушали его в печальном молчании. Дорога ложка к обеду. До апреля еще ох как далеко, а синагога сгорит через два дня. Эх, евреи, евреи… Эту стену не пробьешь, как ни старайся. У каждого — свои причины, свои страхи, свои родственники, дальние и близкие. Похоже, что нет иного выхода, кроме как дополнить список именем той пожилой женщины, которую предложила Сара Якобсон. Будет странный, некошерный миньян, карточный домик, а не синагога. Но других-то вариантов нет…
В этот момент в двери возникла бледноватая, но зато облаченная в роскошное праздничное платье Эльфрида Семеновна:
— Прошу за стол!
Все поднялись с мест, и тут в комнате послышался голос моего зятя Якова.
— Исак Борисович, — решительно проговорил он, — запишите меня в «двадцатку»! Я буду десятым членом миньяна.
Мы замерли и посмотрели на Фрейдл, чье решительное сопротивление самой идее религиозной общины, «двадцатки» и синагоги было хорошо известно здесь всем. В течение многих месяцев она и слышать не желала ни о чем таком! Можно себе представить, что она скажет сейчас о привлечении к «секте» мужа своей дочери! Да-да, не какого-нибудь пенсионера, а молодого инженера, человека «с положением на заводе», отца маленького Юрочки… Мы смотрели на Фрейдл, а она смотрела на нас и… молчала. Она, у которой всегда есть что сказать по любому поводу, причем сказать много! Она молчала, не возразив ни Яше, ни мне даже единым словом! Вот, друзья мои, что такое настоящая еврейская жена!
Вам, конечно, знакомо это типично еврейское свойство: люди вспоминают о своем еврействе только тогда, когда на них сыплются оскорбления, но, уже вспомнив, готовы на многое. Или даже на очень многое. Как, к примеру, мой зять Яша, далекий от традиции, как земля от неба, и в жизни не видевший ни синагоги, ни ивритских букв, но желающий тем не менее разделить с нами общую судьбу и спасти нашу «двадцатку».
Так что имейте в виду вы, желающие растворить еврейский народ в других народах и истребить самую память о нем: ваша цель может быть достигнута только добром. Но получится ли? Ведь то и дело обнаруживается в вашем лагере какая-нибудь такая Настя — и все, пиши пропало! Поэтому, видимо, и сохранятся в мире евреи до скончания времен. Это говорю вам я, Ицхак-Меир, отставной еврейский бухгалтер, а ныне пенсионер, наживший себе
