других, затянувшаяся церемония его утомила. Надгробная речь Нормана Вона, казалось, никогда не кончится. Не меньше получаса он с рыданиями излагал истории всех собак, которых помнил, начиная со своего первого спрингер-спаниеля. Народ дергался, но не настолько, чтобы перебивать семифутовую рыдающую дылду, экипированную кольтом сорок четвертого калибра. Затем Грир прочел растаманскую молитву – слишком туземную, никто даже не понял, на каком языке. Теперь миссис Херб Том с трудом выводила траурную версию «Старой овчарки» [72]. Президент Беллизариус ждал момента, чтобы завершить церемонию. Он держал в руках тонкую книжицу и время от времени заглядывал в нее с каким-то неохотным вниманием. Страницы шелестели под его тонкими пальцами, как листья на зимнем ветру. Вид у коротышки был настолько изнуренным и болезненным, что Альтенхоффен вдруг испугался, как бы им не пришлось хоронить еще одного члена клуба, если миссис Херб Том не поторопится.
Миссис Херб Том наконец допела и закрыла крышку своего «Касио». Билли захлопнул брошюру и шагнул к могиле. Он хмуро заглянул в яму – в лице больше возбуждения, чем траура. Все ждали. Но Кальмар только и мог, что таращиться в землю, – настолько глубоко он погрузился в свои яростные мысли. Так, не говоря ни слова, он стоял довольно долго, и толпа в тихом предвечернем свете забормотала и пришла в движение. Вывел его из этого забытья Айзек Саллас:
– Говори свою речь, Кальмар. Нам всем надо подумать и о других вещах.
Встревоженное лицо поднялось над землей, словно молодой гриб.
– У меня нет речи, – огрызнулся он. – И мне тоже надо подумать о других вещах. Я любил старого Марли. Он был славный. Он состарился. Он еще поиграл напоследок. Он умер. Я тут принес стишок, – мне кажется, он подходит. – Кальмар бросил последний взгляд в книгу и повернулся лицом к толпе. – Вот что сказал по этому поводу поэт девятнадцатого века – англичанин, его имя Киплинг. «Сила собаки». И пусть его слова прозвучат нам предупреждением, Братья во Псах, а не просто выражением скорби.
Он закрыл книжку и после еще одной хмурой паузы начал читать наизусть:
Много печалей обычным путем —От рода людского мы познаем;И, если имеем печалей запас,Зачем же добавочных ищем для нас?Братья и сестры, нельзя не сказать:Собака способна вам сердце порвать.Купишь щенка, и за деньги своиКупишь ты преданность верной любви,Трепку задашь иль погладишь его —Ты совершенство! Ты божество!Только нечестно сейчас не сказать:Собака способна вам сердце порвать.Природа отмерит четырнадцать лет,Там – астма, припадки и опухоль вслед,В глазах коновала прочтешь приговор:Пса – в душегубку иль выстрел в упор.Тогда поневоле – изволь выбирать —Но… псу свое сердце ты дал растерзать.Тому существу и каприз твой был мил,Скулил он, встречая… И вот вдруг застыл…Душа, что тебя понимала всегда,Уходит навечно, идет в никуда,Как им дорожил, ты сумеешь понять,Как сердце собаке ты дал растерзать.Печали – довольно обычны для нас,Когда прах хороним того, кто угас, —Любимые нам не навечно даны,За малый процент мы берем их взаймы.И скорбь не зависит порой от того,Мы долго иль кратко любили его.Кредит – хоть короткий, хоть долгий – все плох,И все же придется выплачивать долг…Зачем же, пред тем как на небо уйдем,Мы сердце собакам терзать отдаем? [73]
Старина Кальмар нам еще покажет класс, с гордостью записал Альтенхоффен. Глаза от этого стихотворения стали у всех влажными, как склон холма, на котором они стояли. Большой Норман подвывал, как убитая горем гончая.
Затем веки поднялись; мрачный коротышка пнул в яму несколько комков, торопливо протиснулся сквозь толпу и ушел к городу, не сказав ни слова. После того как собачьи мешки были опущены в могилу, Норман Вон протянул Айзеку Салласу серебряную лопатку, и тот стал бросать обратно в яму влажную багровую грязь. Альтенхоффен сделал несколько быстрых снимков своим «фуджи», и толпа начала рассасываться. Вот и все с похоронами. Короткая заметка. Общественный интерес, не более того. Альтенхоффен обошел вокруг валуна, чтобы встать поближе к Салласу, и достал блокнот. Но первым вопрос задал Айк:
– Зачем тебе четыре пары очков, Бедный Мозг?
– Я стащил их из конторки дедушки Альтенхоффена. От этого Кальмарова варева так горят глаза, что невозможно носить линзы. Крепкая смесь, Айзек. Одного чайника хватает чуть ли не навечно…
– Так вот что с Кальмаром? У него вид как у покойника на просушке.
Альтенхоффен покачал головой:
– Бедный Кальмар перепуган до уссачки. Какая уж тут просушка. Сегодня утром «Викториан мейл» сообщила, что ночью канадское правительство наехало на хозяйство Гринера – двадцатью тоннами, говорят.
– Так чего Кальмару пугаться? Разве не для этого вы с ним устроили обстрел из всех бортовых орудий?
– Того, что прекрасный преподобный сбежал. Никто не знает, где он.
– И Кальмар теперь боится, что Гринер попрется черт знает куда хватать его за жопу? – засмеялся Айк. – Это скутные фантазии, Бедный Мозг. Билли всегда был мелким параноиком, всем известно. Гринер, наоборот, очень крупный параноик. Мегаломаньяк. Он собрался завоевывать большие миры – что ему наш захудалый Куинак?
– Хочешь сказать, в отличие от твоего друга Левертова?
– Ты о чем?
Альтенхоффен отвернулся от острого взгляда Айка:
– Кальмар пересказал мне «фантазии», которыми ты делился с ним на лодке. Твои подозрения насчет того, что у Левертова есть свои планы на захудалый Куинак. А теперь Грир – и не только он – говорит, что ты думаешь, будто этот человек задавил твоего пса. Айк Саллас, Бедный Мозг боится…
– Беллизариус не имел права передавать эту грязь дальше. И Грир тоже. Особенно проклятым газетчикам, которые суют длинный нос куда не надо.
Альтенхоффен обиделся. Он снял очки для письма и надел другие, среднефокусные, в роговой оправе, которая, считал он, придавала ему вид учености и оскорбленного достоинства, а затем сказал с болью в голосе:
– У меня есть не только длинный нос, Айзек, у меня еще есть братское сердце. – Он сунул маленький блокнот в карман рубашки, большой – за ремень и предъявил пустые ладони. – Это не для печати, по крайней мере если не будет твоего разрешения, – слово Псовой чести. Ты меня знаешь: я хочу знать, что думают люди. Я люблю копаться в грязи, но печатаю далеко не все. Так что не пожалей грязи для Бедного Мозга, старого Брата во Псах, Айзек. Пожалуйста.
Взяв газетчика за локоть, Айзек повел его подальше от всех, вверх по склону. Они остановились под камнем на могиле Слюнявого Боба.
– У меня нет грязи, Бедный Мозг. Ни намека. Грир прав. Это всего лишь приступ старомодной паранойи. На земле вокруг тела было много медвежьих следов. А как насчет следов лимузина? Ни намека.
– А как насчет старого Омара и близнецов Луп?
– А что насчет них? Для этих фантазий у меня нет такой
