роскоши, как corpus delicti [74]. Так что брось ты это дело, Альтенхоффен. Я уже бросил.
– Как-то непохоже на нашего старого бульдога Отдачи из прежних диких времен. Я помню речи, от которых накалялись люди…
– Может, с тех времен старый пес наконец-то научился бросать кость до того, как ему ошпарят хвост, и уже не пытается карать преступления, не имея, гм, доказательств…
– Вот как? – Альтенхоффен цапнул вранье до того, как оно показалось целиком, словно кулик-сорока – червяка из водорослей. – Тогда откуда я знаю, что за этой холодной вывеской бурлят темные мысли?
– Брось, Бедный Мозг, – а то как бы твою задницу не впихнули в ту же яму, что и старого Марли.
– Ну это вряд ли, – усмехнулся Альтенхоффен. – Айзек Саллас не будет пихать человека в яму, особенно если тот меньше и таскает четыре пары очков.
Он бы давил и дальше, закапываясь глубже в болезненные фантазии Айзека о злобных киношниках, если бы их кладбищенский тет-а-тет не для печати вдруг не прервали.
– Эй, мистер Айзек Саллас! У нас для вас кое-что есть.
За их спинами возникла эскимосская девочка. Она стояла босиком прямо на сырой сизой юкке, держа за руку сестру и зажимая под мышкой щенка-хаски. Она была обернута в какой-то цветастый саронг из южных морей, который мог взяться только из гардероба Алисы.
– Миссис Кармоди прислала вам письмо.
Она бесцеремонно подтолкнула сестру вперед, и та протянула Айку скомканный розовый шарик. В развернутом виде это оказался лист бумаги с шапкой «Медвежьего флага». Глаза обеих девочек не мигая смотрели на Айка, пока тот зачитывал послание вслух:
– «Саллас, Кармоди собрался отваливать в завтрашний отлив и становиться у границы на якорь. Он хочет, чтобы вы с Гриром были перед закатом на „Кобре“. Алиса». – Айк посмотрел на старшую девочку: – Значит, Кармоди друг с другом уже разговаривают?
– Через автоответчик. Он приходил вчера вечером, так миссис Кармоди с миссис Хардести забрызгали его пеной из огнетушителей. Но мы принесли вам не только письмо. – Она изучала лицо Айка так пристально, что вены у нее на лбу пульсировали от напряжения. Она вытянула вперед спящего щенка, тот пошевелился и повис у нее на руках, точно пушистая кукла с желейными внутренностями. – Миссис Кармоди говорит, можете взять Чмошку, она хорошая собачка, – вместо пса, который у вас умер.
– Это был не мой пес. Грир! – крикнул он поверх ее головы. – Ты готов взять замену Марли?
Отступив от ямы, Грир стер со лба воображаемый пот.
– Мы ж еще не закопали старого, мон. Таким вещам надо время, ты ж знаешь… траур на сколько-то. Давай подумаем через пару дней, знаешь.
– Боюсь, мы не можем себе позволить такую роскошь. Кармоди ждет нас на лодке перед закатом. Видно, решил проверить в деле это свое чудо техники.
– О Госп, о бо… – Грир утомленно передал лопату Сьюзан Босуэлл и стал подниматься на гору, с преувеличенной усталостью тряся бахромой на голове. – Плетка моря [75].
Не обращая внимания на представление Грира, девушка все так же держала лицо Айка крепкой хваткой своего взгляда – не важно, решался он посмотреть на нее со своей высоты или нет. Поскольку Айк не взял Чмошку, девушка сунула собачку в руки сестре и шагнула вперед, встав прямо перед ним. Она так и стояла, юная и дерзкая, – смуглые босые ноги утоплены в дерне, голые руки скрещены над буйным цветением саронга – слишком красивая, до невыносимости. Альтенхоффен, который никогда не считал себя особым любителем потаращиться на женщин – даже близко, – был так поражен и повержен, что вдруг заметил, как еле слышно стонет, глядя на картинку, что нарисовалась перед ним в предвечернем сиянии. Впервые он понял, что имел в виду Грир и другие городские ловеласы, когда говорили «зашкаливает». Перед ним было редчайшее сокровище, и оно не вмещалось в обычные мерки. Ноги слишком коротки для модельных чулок, а бедра и плечи слишком крепки и агрессивны для журнальной красотки. Лицо широкое и плоское, как летнее море, а темные острова глаз расставлены слишком далеко друг от друга, чтобы плавать между ними без компаса. Но собранная вместе, эта невероятная композиция казалась гениальной картиной. Собственно говоря, то, как она стояла, скрестив руки над изобилием цветов, напомнило Альтенхоффену островную девушку Гогена, несущую блюдо с фруктами.
– Что с вами, Айзек Саллас? – требовательно спросила девушка. – По телевизору все время повторяют: «Ни один человек не остров» [76]. Неужели вам не нужен спутник жизни, как они говорят?
Предложение было неприкрытым и бесспорным, как пощечина. Мистер Айзек Саллас посмотрел на нее отечески – взглядом, который держат наготове для влюбленных детей:
– Шула, деточка… это же просто мыльные оперы. Никто уже давно так не живет. Правда, мужики?
Он обернулся к Гриру и Альтенхоффену за подтверждением. Те дружно закивали, пытаясь прикрыть ее неприкрытое предложение одеждой кривых улыбок:
– Точно… конечно… мыло… мусор…
И тут глаза девушки заблестели злыми слезами.
– Вы все… ненормальные. – В ее голосе теперь звучал благоговейный страх. – Никто у меня дома не сказал бы «нет» такой милой толстенькой собачке. Если она не подходит как спутник жизни, ее всегда можно съесть, ну и что. Никто не сказал бы «нет». Но вы…
Она перевела взгляд с Альтенхоффена с его перекошенным галстуком-бабочкой и четырьмя очками на нелепого Грира, что пялился на нее, как похотливый водяной с гривой из дредов, потом на лицо Айзека Салласа со старательно удерживаемой отеческой гримасой… потом вдаль и вширь, на группы горожан, бродивших, как лунатики, среди огромных валунов… вширь, вширь, пока злые слезы не покатились у нее по щекам.
– Вы все. Ненормальные. Как будет хорошо, когда я уеду домой.
16. Человек решает в уме задачу,
Покупает свободу, считает сдачу,
Но вверяет ветру свою удачу
И зовет волну лучшим другом
– под эту песню Кармоди забрасывал в море кошельковый невод. Ее сочинили как будто специально для этой путины, для этого сезона, однако Кармоди утверждал, что слышал ее в исполнении фолк-трио прошлого века, которое звалось «Бок, Мьюир и Трикетт» [77]. Еще он слышал, что Бок адаптировал для этой песни рыбацкую элегию века позапрошлого. Некоторые вещи если и меняются, то лишь проявляя свою суть все сильнее и сильнее.
Припев был универсальным и вневременным настолько, что его мог навеять любой меланхолический бриз, продувавший насквозь любую заброшенную рыбацкую деревню, вплоть до первобытных стоянок на заре времен с их плоскодонными скорлупками:
Ах вы, дни, мои дни,Золотые веселые дни,Когда рыб было в море – только лови,И я думал, что так будет вечно…
Второй куплет, однако, больше подходил их водам; он звучал вполне актуально и становился актуальнее день ото дня:
Только сети становятся все короче,Нет работы, и рыба клевать не хочет.Если сбудется все, что
