я не затевала бы… Да знаешь, Валер, я как на духу… Ну как ты не поймéшь?.. У нас ворох ребятни. Все своими семьями живут-проживают, все через загс пробежали. А что ж мы с тобой? Иль нехристи какие? Какую ж мы им примерность даём? Оно-то, факт, вся сила не в регистрированной в бумажке. Бумажка поваляется-поваляется да и сопреет. Вся сила в другом… Все дети на твоей фамильности. А я одна одной на своей. Иль лютоедица я какая? Чужанка в доме в нашем?
— Какая ж ты чужичка?.. И сложит же такое в свой шалаш! [2]
— И сложишь… Скоко разов я звала-кликала на расписку? Не сочтёшь! А случись что… Неловко-то как! Вроде и немужняя я. Ничейная вроде как. Не хочу я такой сиротой идти под вороний грай на дубах…
— Ах ты Господи! Она, знаете-понимаете, помирать наладилась… Марьянушка, да… Не смеши ты, любушка, гусей! Золотосвадьбу отплясали. До бриллиантовой безо всяческих там загсов допрём!
— Враг с тобой, тиранозавр! Стал быть, ты и ноне не кладéшь мне согласности произвесть в закон всю нашу жизню? Стал быть, ты и нонь бьéшь клинья не пойтить?
— Марьянушка! Ну что я скажу?.. — Жёлтым от курева пальцем Валера трогает небритую щёку.
— Тогда я, молчун ты нескоблёный, искажу. Сто разов говорила я те про загс. А в сто первый — ни за какие блага! Скоко можно перевешивать старые портки на новые гвоздки?
— Марьянушка! Да ну тя к монаху! Ты чё это надумала?
В голосе у него всполох. Опаска.
— А припёк, истиранил душу — и надумала. Деньжата, хоть и малые, а тутоньки, — кладу руку к груди, где на кофтёнке у меня карманишка исподу прилажен, — до Воронежа хватя. Не пойди вот ноне — к Колюшкý уеду. Колюшо́к завсегда — в ночь, в полночь — тёплыми руками встрене, за стол присогласит и соснуть даст где. Матернее сердце в детках. А и детское не в камне… Мамушка я ему, не тётка какая проезжая… А ты бо́лей меня не увидишь, не заявись только нонеча в загс. Не знаешь сам дорогу — люди добрые скажут!
И с тем пошла.
Иду я, иду, а сама глаз от слёз не разожму.
На что отважилась бабака. Может статься, в последний раз у себя на подворье. Дурочка я страшная. Уж что надумаю — костьми паду, а то и сотворю.
Вышла я на свою на Рассветную аллею.
Навстречу мне люди. Говорят, смеются. Знакомый кто покажись на глаз — издаля бегу в сторонку куда. Не видали только чтобушко моих слёз…
Летала я по задам-огородам, летала-горячилась да и устала хорониться. Выправилась на тротуарчик, без вы́плачу пошла себе втиши со своей старенькой поводыркой, кривенькой клюкой, в загсову сторону; не плачу уже, а так, молчу, молчу и иду.
А благодати-то что вокруг!
В полной ясности осень добирала октябрёвы деньки.
В чистом небе жило солнышко. Воля тепла на диво крепенько так ещё держалась; вместе с тем знаешь, хоть оно и тепло, а холода подобрались уже к нашей сторонке близко, не сегодня-завтра наявятся…
Последние листья с дерев по́часту ложатся под ноги.
В боязни мне ступать по жёлтым от старости листочкам. Обхожу…
Иду я себе, иду и вижу уже себя со стороны.
Вижу молодой…
В молодые лета я была видная из себя.
На личность белая, в ладной кости широконька да крепонька. Парубки вкруг меня хороводились, ровно тебе комары мак толкли.
А бедовая что! Неробкую душу вложил в меня Бог. По праздникам на игрищах я не особо-то конфузилась мужеской нации. Где борются, там и я. Совестно вспомянуть, и самой кортело поборюкаться. Помани только какой из хлопцев — изволь! И редкий кто из однолетков мог меня сбороть.
А затей кто из беспутных ухаживателей непотребство какое, так я оплошку не дам. Я ему, чичисбею, та-ак наобжимаюсь, та-ак наозорую — у меня по три прилипалы нараз отворяли дверь лбами.
Только что в полные глаза взглянула я на семнадцатую на весну свою, ан чёрт сватов будто дрыном пригнал.
Они сватают — я за стенкой реву.
Они всё думали, что плачу я — так надо. Да плакала я не заради обычая. В противность был мне жених.
Росточку дробненького, так, мелочь, не короче ль лопаты. Безвидный, возглявый. Кудри, как гвозди на заборе. Там лысина, хоть блины пеки.
Одно слово, хорошенькой девчоночке не на что и глянуть. А приглядишься — ревмя заревёшь: до такого степенства плюгавый был тот прасольщик Виталь Сергеич Крутских.
Клади к тому, уже и на возрасте. Под спелыми годами. Не ровня ли летами с отцом с моим. Ой! Да ну что там ровня? Ему в субботу сто лет будет! А худючий, словно чёрт на нём воду возил. Плюсуй сюда ещё… Там болезный что — морковкой его перешибёшь. Такого осталось только накадить да в гроб уложить.
Вот остались мы одни.
Недопёка смотрит на меня россыпью. Не надышится.
А во мне лютость кипит. Курица и та имеет сердце!
— Куда вам, — гну напрямки, — со свиньми плясать? Поросят подавите!
Усмехается.
Усмешшечка какая-то одинаково и укорная и искательная.
— Подковыру твою, Марьяна, я распознал… Ну что ж, обиду на Бога я не дяржу, что состою при свиньях. Такая дела. Этих с родителем своим скупаю за так, тех в три цены гоню. Научилси из песка верёвочки вить. В жизни гожается.
— Мне-то на кой это поёте?
— А на то… Какой я ни свиное рыло, как ты про мене в мыслях мыслишь, а таки ж жалается в птичий порядок. Ажно кричит, надоти кумекать и об своём угле, потому как, Марьяна, безо жаны, как без кошки: мыши одолевають.
Я в открытку, напрямо, кладу совет:
— Так просите у соседей кошку и с Богом!
— На что у соседей? По части кошки я сладилси с твоим с батьком. Ехать тебе со мной на божий суд… К венцу. Я тебе с первых глаз говорю: насмешеньки надо мной ты вовсе ни к чему делаешь. Муж — коренник в семье. Мужа поважать надоти.
А я и глядеть не хотела на криводуя на того разнесчастного. Да только где ж его взять силу против родителевой воли? Куда родителев ветерок повеет, туда и потянешь.
— Ты, толкушка, — пушил меня после отец, — дурью особо не майся, а поголоси для порядка да и иди с Богом за своего толстокарманника. Мы
