себя, что с нею – с тем высшим существом, каким она себя видит, – никто не считается; она болезненно беспокоится, чтобы слуги не совершили ошибку и не отнеслись бы к ней с оскорбительной приветливостью, а если пациент доставляет ей больше хлопот, чем она ожидала, она ужасно обижается, особенно если его жалкое состояние вселяет в него такое мужество, что он решается разбудить ее ночью – акт отчаяния, в котором я был однажды виноват, но только однажды. О, эти достойнейшие женщины! Какой психически здоровый мужчина захочет иметь дело с ангелами? Мы особенно возражаем против их присутствия, когда больны и куксимся, когда всеми фибрами души ощущаем, какие мы бедняжечки, и когда от нас требуется все мужество, чтобы терпеливо сносить временную ущербность, мы, помимо всего прочего, обязаны с охотой пресмыкаться перед пресловутым ангелом.
Все молчали.
Наконец Ираис сказала:
– Вот уж не знала, Мудрец, что вы способны произносить такие длинные речи.
– Но что тогда нам, женщинам, делать? – робко спросила Минора.
Ираис снова принялась стучать ногой: какая разница, что там Разгневанный от нас, женщин, хочет?
– Мужей на всех не хватает, – продолжала Минора, залившись краской. – Всем остальным ведь приходится чем-то заниматься.
– Совершенно верно, – изрек оракул. – Изучайте искусство радовать нас нарядами и манерами, пока ваш возраст позволяет быть для нас интересными, но, самое главное, все женщины, красивые и некрасивые, замужние и одинокие, должны изучать искусство кулинарии. Любая женщина, проявляющая истинное художественное чутье в кухне, всегда будет высоко ценима.
Я сидела тихо, как мышка. Все немки, даже своенравная Ираис, учатся готовить, наверное, я оказалась единственной непокорной и не стала этим заниматься.
– Однако будьте осторожны и внимательны, – продолжал он, – при овладении обоими этим искусствами, не забывайте великую истину: обед должен предшествовать льстивым речам, а не льстивые речи – обеду. Мужчину, перед тем как он станет выражать вам свою любовь, следует хорошенько ублажить, и хотя вы можете быть правы, предлагая ему выбор между копченой гусиной грудкой и поцелуями, он предпочтет и то и другое вместе, при этом непременно начнет с гусиной грудки, ведь поцелуи могут подождать.
При этих словах я поднялась, Ираис последовала моему примеру.
– Ваш цинизм отвратителен, – ледяным тоном изрекла я.
– Вы обе всегда остаетесь исключениями из всех декларируемых мною правил, – заявил он с любезнейшей улыбкой.
Он поцеловал Ираис ручку. Она непомерно гордится своими руками и говорит, что муж женился на ней именно из-за них, во что я охотно верю. Я рада, что они достались ей, а не Миноре, потому что если бы у Миноры были такие руки, меня бы это ужасно раздражало. У Миноры руки костистые, с выступающими суставами, неухоженными ногтями и широкими запястьями. Когда я смотрю на ее руки, я испытываю к ней симпатию. Сейчас она выставила одну вперед, явно надеясь, что ее тоже поцелуют.
– А вы знаете, – спросила, заметив это, Ираис, – что здесь принято целовать дамам ручки?
– Но только замужним дамам, – добавила я, чтобы Минора не чувствовала себя обделенной. – Молодым девушкам руки никогда не целуют.
Она убрала руку.
– Какой милый обычай, – сказала она, вздохнула и сделала запись в тетради.
К огда я вышла к завтраку, передо мной лежали счета за розы, луковицы и прочие прошлогодние садоводческие излишества. Они изрядно меня испугали. Садоводство – дорогое увлечение, если оплачивать его деньгами, которые выдаются вам на булавки. Разгневанному розы ни к чему, как и цветущие кустарники, всякие посадки, заново проложенные дорожки и все такое прочее, поэтому – осведомился он – с какой стати он должен все это оплачивать? Вот он и не платит, а я плачу, и вынуждена отказываться из-за этого от новых платьев, что, согласитесь, отрезвляет. Но все же, если уж я не могу позволить себе и то, и другое, я предпочитаю отказаться от платьев в пользу роз, и вообще предвижу времена, когда страсть к моему саду настолько меня поглотит, что я не только не буду покупать новых платьев, но и распродам уже имеющиеся. Сад такой обширный, что все приходится закупать возами, к тому же, боюсь, я больше не смогу управляться с ним с помощью лишь одного полноценного помощника и аиста перелетного, потому что чем больше я сажаю, тем больше во время неизбежной засухи придется поливать, а полив – серьезная проблема, если весь день приходится возить тачку с бадьей к насосу возле дома и обратно. Люди, живущие в Англии, где почти постоянная сырость, не в состоянии понять, что такое засуха. Если у них и выпадает несколько недель безоблачного неба, то этому обычно предшествуют или за этим следуют хорошие затяжные дожди, здесь же у нас – по часу дождика раз в неделю, а потом – месяц-полтора засухи. Почва такая рыхлая и высыхает так быстро, что даже после ливня можно гулять по дорожкам в легких туфельках, а чтобы хоть как-то удержать в саду влагу, необходимо как минимум по три часа приличного дождя в сутки. Единственный способ раздобыть воду – качать ее из колодца возле дома или набирать из ручья на восточной границе сада, но если нет дождей, то ручей тоже пересыхает, и даже если воды в нем достаточно, то все равно это непросто, потому что берега крутые и поросли незабудками. У меня есть один влажный, торфянистый участок, его стоит засадить березами, чтобы создать подобие Хиршвальда, а между березками посадить ярко-красные азалии. На всей же остальной площади почва песчаная, она хороша для сосен и акаций, а не для роз, но только посмотрите, что с людьми делает любовь! Роз у меня в саду больше, чем всех остальных цветов. Весной все незанятые участки будут засажены деревьями, которые я уже заказала: сосны, изящные акации, поразительные горные ясени, дубы, медные буки, клены, лиственницы, можжевельник – это, кажется, пророк Илия присел отдохнуть под можжевельником? [41] Мне, кстати, всегда было интересно, как он под него забрался. Можжевельник очень плотный, густой, высотой два-три ярда, не подлезешь. Но, может, в его краях ствол выше? К тому времени, когда детки подрастут и станут противными, здесь будет очень славно, но, возможно, они унаследуют равнодушие Разгневанного к садам, позволят саду одичать и вернуться к тому состоянию, в котором я его нашла. А может, три их мужа вообще откажутся здесь жить или приезжать сюда, и тогда, конечно, это место обречено. Единственное, что меня утешает, так это то, что мужья в пустыне не водятся, и деткам придется подождать, пока мужей наберется в достаточном для всех количестве. Другие матери рассказывали мне, какой это нелегкий труд – найти даже одного мужа, а тут их нужно целых три и практически одновременно: детки родились одна за другой с таким маленьким промежутком, что вполне могли бы быть тройняшками. Но посмотрим. Не могу представить ничего более непривлекательного, чем зять, к тому же я не думаю, что муж – это вообще хорошо для девушки. За те годы, что у меня есть в запасе, я постараюсь воспитать их в любви к саду, к жизни на природе, даже к фермерству, и тогда, если в них есть хоть что-то от их матери, им ничего больше и не надо будет. И все же мои надежды на успех очень малы, и, наверное, меня ждет ужасное время, когда мне придется по зиме каждый день выезжать в разные городки на балы – бедная старушка-мать, средь бела дня уже трясущаяся от холода в бальном наряде, вынужденная трогаться в путь сразу после ленча и не имеющая возможности вернуться домой раньше следующего завтрака. К тому же они уже демонстрируют пугающее желание ездить на «приемы», как они это называют. Апрельская детка огласила намерение начать выезжать, когда ей исполнится двенадцать лет. «Мамочка, а тебе уже есть двенадцать?» – спросила она.
Садовник собирается уйти первого апреля, и я пытаюсь найти нового.
