Ужасно менять их так часто – а за два года у меня перебывали три садовника, потому что при каждой смене часть моих планов и растений непременно страдает. Семена теряются, ростки вовремя не пересаживаются, участки, на которых уже что-то посеяно, засеваются поверх чем-то другим, так что в саду воцаряется путаница, а в моей душе – отчаяние. Но он собирается жениться на кухарке, а кухарка увидела привидение и сразу же уволилась, поэтому он намерен последовать за ней как можно скорее, и в настоящее время где-то витает. Увидела она вот что: со скрипом отворилась всегда запертая на ключ дверь, и на нее накинулся с проклятиями кто-то невидимый. Сие происшествие получило название «явление призрака». Она попросила разрешения немедленно уехать, поскольку ранее ей не приходилось служить в домах с привидениями. Я предложила ей попытаться привыкнуть, но она посчитала это невозможным, к тому же выглядела такой несчастной, что я ее отпустила, к немалому огорчению садовника. Не понимаю, почему у кухарок получается видеть такие интересные вещи, а у меня нет, потому что после нее у меня были еще две кухарки, и обе видели привидение. Когда наступает время расходиться по спальням, Минора делается очень молчаливой и жмется к нам с Ираис, и это после того, как при свете дня всячески выражает нам свое неодобрение. Пару раз она осведомлялась у Ираис, нравится ли ей спать в комнате одной.
– Если вдруг вам неуютно, я могла бы составить вам компанию, – сообщила Минора. – Меня это вовсе не затруднит.
Но Ираис на такой простой трюк не купишь, и она сказала мне, что лучше будет спать в комнате с полусотней призраков, чем с одной Минорой.
С тех пор, как мисс Джонс отбыла к родительскому одру, я провожу много времени с детками, и жить без гувернантки так приятно, что я вряд ли в ближайшие год-два завела бы новую, если бы не присущий каждому немцу страх перед длинной рукой закона. Скоро Апрельской детке исполнится шесть, и после этого мы в любой момент можем ждать визита школьного инспектора, который с пристрастием изучит уровень ее знаний, и если он не соответствует общепринятым стандартам, виновных родителей ждут всяческие ужасы, начиная от штрафов и кончая застенками, если мы, не желая выбирать между гувернанткой и кошмаром поисков подходящей, продолжим придерживаться выбранного нами порочного курса. Перед каждым здешним мальчиком постоянно маячит угроза тюрьмы, тюрьма поджидает истинного тевтона на каждом шагу, и чтобы не попасть в нее, ему приходится идти по жизни очень осторожно – одновременно платя налог на содержание тюрем. Культурным людям, как правило, все-таки удается научить своих отпрысков читать, писать и произносить молитвы, поэтому они в состоянии отразить вторжение инспектора, но на самом деле не это важно – смею сказать, нам на пользу поволноваться: один мой знакомый философ заявляет, что люди, не способные регулярно и должным образом волноваться, ни на что не годны. Потому что в глазах закона все мы грешники, и каждый из нас виновен, пока не будет доказано обратное.
Миноре приходится так часто видеться с детьми, что после тщетных попыток от них скрываться, она все-таки сдалась, решив превратить их в материал и посвятить им целую главу. Так что она ходила за ними по пятам, присутствовала при их пробуждении и отходе ко сну, вела с ними по мере возможностей умные разговоры, отправлялась с ними в сад, чтобы понаблюдать, как они катаются в запряженных большим псом санях – в общем, всячески отравляла их существование. Это продолжалось три дня, а потом она засела за пишущую машинку Разгневанного, которую заимствовала всякий раз, когда очередная глава достигала той степени зрелости, после которой требовалось, как она говорила, «придать ей форму». Она все, в том числе и личные письма, печатала на машинке.
– Не забудьте вставить что-нибудь про материнские колени, – напутствовала ее Ираис. – Без этого любое описание детей будет неполным.
– Я непременно об этом упомяну, – сказала Минора.
– А еще про пяточки, – добавила я. – Когда пишут про детей, обязательно пишут про пяточки, и что они обязательно розовые.
– У меня где-то это уже есть, – сказала Минора, перелистывая тетрадь.
– Но вообще-то, в немецких детях нет ничего особенного, – сказала Ираис. – Так что я не понимаю, почему вы намерены упоминать о них в книге о ваших немецких путешествиях. У детей Элизабет вполне стандартный набор ручек и ножек, такой же, как у английских детей.
– О, вы знаете, они все равно не могут быть такими же, – сказала слегка обеспокоенная Минора. – Они отличаются – живут в таком месте, едят странную еду, их никогда не показывают врачу, и они никогда не болеют. Дети, у которых не бывает кори и всякого такого, не могут не отличаться от других детей, у них наверняка какая-то другая система. И ребенок, который растет на вареной курице и рисовом пудинге, должен отличаться от ребенка, который питается копченой гусиной грудкой и ливерной колбасой. Они явно отличаются, не могу сразу сказать чем, но определенно они другие; думаю, что если я опишу их согласно тому материалу, что насобирала за эти три дня, то смогу выделить эти различия.
– Но к чему искать различия? – спросила Ираис. – Я бы просто записывала какие-то мелочи, укладывающиеся в общую картину, вроде коленей и пяточек, но только постаралась бы сделать это потрогательней.
– Боюсь, для меня это будет непросто, – жалобно протянула Минора. – У меня не такой уж большой опыт с детьми.
– Тогда зачем вообще об этом писать? – спросила эта разумная особа Элизабет.
– У меня тоже опыт небольшой, – сказала Ираис, – поскольку у меня самой детей нет. Но если вы не жаждете добиться поразительной оригинальности, то на самом деле нет ничего проще. Думаю, я могла бы написать за час дюжину соответствующих фраз.
Она уселась за письменный стол, схватила какое-то старое письмо и на обороте минут пять что-то писала.
– Вот, – сказала она, протягивая листок Миноре, – можете использовать: тут все про пяточки и остальное в комплекте.
Минора надела очки и зачитала вслух:
«Когда мой ребенок перед сном закрывает глазки и поет гимн, моя измученная душа наполняется благоговением. Во мне теснятся смутные воспоминания о моей собственной матушке и о детстве – как давно это было! Я помню свою сладкую беспомощность, когда она обнимала меня, полусонную, раздевала и осторожно, чтобы не разбудить, укладывала в колыбельку; я помню ангелов, в которых верила и представляла их малышами, спускающимися прямо с небес, а тень от их белых крыл укрывала тех деток, что хорошо себя вели, – я вспоминаю обо всех этих драгоценных поэтических мелочах, которые мой ребенок, как когда-то я, узнает, сидя на материнских коленях. Моя деточка не думает о красоте того, что ей говорят, она просто слушает, широко раскрыв свои божественные глазки, пока ее мать рассказывает о небесах, с которых она так недавно спустилась, а потом этот рассказ прерывается таким вкусным, таким утешительным теплым молочком и хлебушком. В два года она еще не понимает, кто такие ангелы, но понимает, что такое хлеб и молоко, в пять она уже имеет о них смутное представление, но предпочитает хлеб и молоко, в десять и хлеб с молоком, и ангелы остаются в детской, и ей уже кажется, что эта роскошь совершенно ей не нужна. Со временем она может отказаться внимать чужим истинам и стремиться думать самостоятельно, быть упорной в желании отринуть старые традиции, неустанно стараться жить в соответствии с высокими нравственными стандартами, и быть крепкой, и чистой, и хорошей…»
– Ну вот как чай, – пояснила Ираис.
«…и все же, при всех своих добродетелях, ей никогда не удастся добиться и тысячной доли того счастья, которое испытывала она, когда сидела с закрытыми глазами на материнских коленях и пела свои первые гимны. Я люблю на закате приходить в ее комнату и, усевшись на подоконник, наблюдать, как она отходит ко сну. Мать сама купает ее, потому что не позволяет ни одной нянечке прикасаться к своей драгоценности, она заворачивает ее в огромное банное полотенце, из-под которого виднеется только маленькая розовая пяточка, а потом ее припудрят, и причешут, и оденут в ночную рубашечку, и волосики у нее будут
