завиваться над прозрачными ушками, и она свернется калачиком на материнских коленях, маленький комочек благоухающей плоти, и ее личико будет таким же спокойным, как лицо ее матери, пока она будет читать вечернюю молитву о милосердии и мире».
– Как любопытно! – воскликнула Минора, дочитав. – Это именно то, что я намеревалась сказать.
– Ну, тогда я избавила вас от хлопот, если вам нравится, можете просто переписать.
– Мне кажется, что у вас очень трезвый взгляд, мисс Минора, – сказала я.
– Вы знаете, я считаю, что это придает интересный оттенок повествованию, – ответила она. – Люди могут решить, что на самом деле автор книги – мужчина. Я даже подумываю взять мужской псевдоним.
– Так я себе и представляла, – сказала Ираис. – Можете назваться Джоном Джонсом, или Джорджем Поттсом, или взять еще какое-то совершенно обычное имя, чтобы подчеркнуть ваш бескомпромиссный взгляд на женские слабости, и никто не догадается.
– Мне кажется, – сказала мне Ираис, когда мы услышали нерешительное клацанье пишущей машинки, раздававшееся из соседней комнаты, – что мы с вами, Элизабет, пишем за нее ее книгу. Она записывает все, что мы говорим. Ну с какой стати ей копировать все, что я там понаписала про детей? И вообще, почему образ материнских коленей считается таким трогательным? Я никогда ничему на них не училась, а вы? Правда, в моем случае это были колени мачехи, а их никто и никогда не воспевает.
– Моя матушка всегда была на званых вечерах, а няня заставляла меня молиться на французском.
– Что же касается ванночки и пудры, – продолжала Ираис, – то в моем детстве такие вещи еще были не в моде. Не было ни ванн, ни ванночек, нас умывали, мы мыли руки, потом нам уже в детской мыли ноги в тазике, а летом нас купали и сразу же отправляли в постель, потому что боялись, что мы простудимся. Мачеха не очень-то себя утруждала – она носила розовые платья в кружевах, и чем старше становилась, тем кокетливее были платья. А когда она уезжает?
– Кто? Минора? Я не спрашивала.
– Тогда я спрошу. Нехорошо, что она так долго пренебрегает своими занятиями искусством. Она здесь уже целую вечность – недели три.
– Ну да, она приехала в тот же день, что и вы, – любезно напомнила я.
Ираис промолчала. Надеюсь, она в этот момент размышляла, что хуже – пренебрегать уроками искусства или мужем, а ведь все это время, пока она так приятно проводила время со мной, муж ее был прикован к постели болезнью. Она как-то позабыла, что у нее есть дом и другие дела, кроме как болтать со мной, читать, петь, потешаться над смешным, целовать малышек и наносить уколы Разгневанному. Конечно же, я ее люблю – да и всякий, у кого есть глаза, не может ее не любить, но слишком много хорошего – это тоже нехорошо; в следующем месяце должны начать белить коридоры и комнаты, а всякий, кто пережил побелку в доме, знает, во что превращается существование – никаких особых ужинов для Ираис никто готовить не будет, никаких сочных салатов с тмином, которые она так любит, ей подавать не станут. Мне надо начинать осторожненько подталкивать ее к мысли о возвращении к обязанностям – стану ежедневно осведомляться у нее о здоровье супруга. Она не очень его жалует, потому что он не вскакивает и не открывает перед ней дверь каждый раз, как ей приспичит выйти из комнаты, сколько бы она его о том ни просила.
Как-то раз она гостила в доме, в котором гостил и один англичанин, и его сноровка по части открывания дверей и подвигания стульев так ее впечатлила, что с тех пор бедный муж не знал ни минуты покоя – всякий раз, когда она собиралась выйти из комнаты, ей приходилось напоминать ему о том, что он пренебрегает ее желаниями; с тех пор закрытые двери стали для нее символом неудачного брака, поводом для сомнений в том, ради чего она вообще появилась на свет – она как-то призналась мне в этом в припадке доверия. Ее муж – милый, безобидный человечек, приятный в разговоре, спокойный, забавный, но он считает себя слишком старым, чтобы учиться новым и неудобным для него трюкам, он, как и многие достойные мужчины, испытывает ужас перед попытками жены его «облагородить» – в этом он похож на Разгневанного, который за едой упорно берет бокал левой рукой (при этом я убеждена, что ему это как раз не очень-то удобно), потому что если он станет брать его правой рукой, родственники объявят, что брак благотворно на него повлиял, а это для него просто нож острый! Эта его привычка чуть не каждый день вызывает споры между кем-то из детей и мною.
– Апрель, держи стакан в правой руке.
– Но папа так не делает!
– Вот когда станешь такой же старой, как папа, тогда можешь делать, как он.
Только вчера мое требование было неожиданно подкреплено замечанием Миноры:
– Только подумать, как странно будет выглядеть, если все станут брать бокалы в левую руку.
Апрель была потрясена, представив эту картину.
Очень холодно – 15 градусов мороза, но погода чудесная: тихая, безветренная, ярко светит солнце, все веселы и энергичны и дружески настроены. Обе молодые дамы все еще здесь, но воздух такой бодрящий, что даже они меня не напрягают, к тому же обе объявили о своем скором отъезде, значит, побелка пройдет мирно, и принаряженный в чистое дом встретит весну вовремя.
Минора нарисовала мой портрет и собирается подарить его Разгневанному на день рождения, и, надеюсь, тот факт, что я не только позволила ей это, но и покорно выдержала бесконечные часы неподвижности, не зачтется как свидетельство моего тщеславия. Ираис, впервые увидев мой портрет, хохотала до слез и тут же подрядила Минору нарисовать и ее портрет, который она намерена увезти с собой и презентовать мужу на его день рождения в начале февраля. Право слово, если б не этот день рождения, она бы вообще отсюда не уезжала, но дни рождения для нас – грандиозные и торжественные празднества, они не могут пройти незамеченными и обычно отмечаются в присутствии огромной толпы родственников (родственники съезжаются из мест близкорасположенных и отдаленных специально для того, чтобы сообщить, как хорошо на вас сидит это платье – чего никто из них не ожидал – и что это замечательно), которые стоят вокруг столика, похожего на жертвенный алтарь, а на алтаре пылает священный огонь – белорозовые свечи, по одной на каждый год вашей принесенной в жертву богам жизни, свечи воткнуты в очень большой, плоский, липкий торт. Торт со свечами – главный аттракцион, вокруг него на столе разложены подарки, которые каждый из присутствующих счел себя обязанным преподнести. Поскольку у меня день рождения зимой, мне дарят митенки, бювары и рамочки для фотографий, если б мой день рождения приходился на лето, мне бы дарили рамочки для фотографий, бювары, но уже без митенок, и каким бы ни был подарок и кем был бы ни преподнесен, встречать его следует шумными изъявлениями благодарности, радостными восклицаниями и такими словами, как entzückend, reizend, herrlich, wundervoll и suss [42], повторяемыми снова и снова, пока бедная Geburtstagskind [43] не поймет, что еще один год ее жизни ушел безвозвратно, что она постарела на год, и от этого она чувствует еще большую усталость от бессмысленного веселья и бесконечных повторений одного и того же. Флаг на флагштоке поднят, утренние церемониальные поздравления завершены, торт съеден, тосты за здравие прозвучали, речи произнесены, рука, которую пожимают и трясут, почти отваливается. Приезжают пасторы из соседних приходов, их жены украдкой пересчитывают свечи на торте, хозяйка расположенного поблизости Schloss [44] находит время прислать горшок с цветами и посмотреть в «Готском альманахе», сколько мне исполнилось лет, является депутация с ферм, и главный управляющий в белых варежках призывает Господа пролить божью благодать на голову добрейшей госпожи, дети присмирели, сидят в уголке и примеряют митенки. Вечером – ужин для родственников и местных официальных лиц, снова тосты за здоровье, снова речи, а наутро, когда я спускаюсь к завтраку, счастливая, что все уже закончилось, меня встречает все еще не убранный
