В этот день все было покрыто инеем, лес стоял, будто зачарованный, как в сказке, и хотя мы с Ираис уже не раз здесь бывали, все равно, вырвавшись из-под сени деревьев, молчали, пораженные красотой этого места. У берега море было покрыто льдом, лед заканчивался темно-синей линией, усеянной неподвижными оранжевыми парусами, у наших ног лежала узкая полоса желтого песка, а направо и налево простирался сверкающий лес – мы очутились в центре мира, сотканного ледяными узорами. Это был мир покоя, мир вечного воскресенья, тишина разливалась над этим местом, как благословение.
Минора прервала молчание, заявив, что хотя Дрезден и очень красив, но это место, пожалуй, красивее.
– Не понимаю, – сказала Ираис вполголоса, словно в храме, – как это можно сравнивать.
– Вы правы, Дрезден, конечно же, удобнее, – ответила Минора.
После чего мы, не сговариваясь, вернулись к саням – лучше уж занять ее рот едой. Лошадей распрягли, накрыли попонами, и они разбрелись по берегу, а мы уселись в сани и приступили к трапезе. Для лошадей это непростое испытание – туда и обратно почти тридцать миль, и без передышки в конюшне где-нибудь посередине пути, но они такие сытые и такие избалованные, что вкусить горечи бытия им только на пользу. Я разогрела на маленьком аппарате, предназначенном именно для таких целей, суп, что помогло нам перенести холод сэндвичей – единственная неприятная часть зимних пикников, что приходится есть холодное, хотя хочется как раз чего-то очень горячего. Минора высовывалась из платков, откусывала кусок и снова зарывалась в накидки. Она все боялась отморозить нос – любовь к истине заставляет меня признать, что нос у нее был совсем неплохой и мило смотрелся бы на ком-то другом, но она не знала, как его носить, а угол, под которым носишь нос, – такое же искусство, как любое иное, ведь носы предназначены не только для того, чтобы сморкаться.
Самое трудное на свете дело – есть сэндвичи, будучи закутанной в меха и держа их руками в вязаных перчатках, полагаю, в процессе мы наглотались достаточно меха и шерсти и все время кашляли. Минору это ужасно раздражало, в какой-то момент она сняла перчатку, но сразу же натянула обратно.
– Как это неприятно! – заметила она, проглотив особенно большой клочок меха.
– Зато он окутает вам кишки, и им будет тепло, – сказала Ираис.
– Кишки! – повторила Минора, выразив отвращение к такой вульгарности.
– Боюсь, ничем не могу вам помочь, – сказала я, пока она кашляла и отплевывалась. – Все мы в одинаковом положении, и я не представляю, как его исправить, – сказала я.
– Полагаю, существует такая вещь, как вилки, – саркастически заметила Минора.
– Вы совершенно правы, – ответила я, потрясенная простотой такого решения, но какая польза от вилок, если они находятся на расстоянии пятнадцати миль отсюда? Так что Миноре пришлось продолжать жевать перчатки.
К тому моменту, как мы закончили, солнце уже опустилось за деревья, и края облаков порозовели. Старику кучеру тоже достались и сэндвичи, и суп, он вываживал лошадей, держа уздечку в одной руке, а свой обед – в другой, а мы начали упаковываться – вернее, упаковывала я, а двое других смотрели и давали ценные советы.
Кучер – его звали Петер – родился в этих местах и пятьдесят из своих семидесяти лет возил здешних обитателей, я любила его почти так же, как мои солнечные часы, и вообще не знаю, что бы без него делала – до такой степени он, похоже, понимает и разделяет мои вкусы. Никакая поездка не представляет трудностей для его лошадей, если эту поездку задумала я, он всегда готов ехать, куда я только ни пожелаю, при любой погоде и по любой дороге, он с готовностью отвечает на все мои предложения и устраняет все возражения со стороны Разгневанного, который в отместку разговаривает с ним, как с настоящим Esel [45]. В хорошие летние вечера мне особенно нравится ездить в одиночку в лес и, выйдя из экипажа, сидеть и слушать соловьев, снова и снова выводящих один и тот же мотив, а когда соловьев нет, то внимать восхитительной тишине, снисходящей на мою душу словно благословение. Соловьи в здешних местах поют одну и ту же песню и в одной и той же тональности – в ми-бемоль.
Не знаю, все ли соловьи поют именно так, или только местные. Пропев разочек, они с тихим клекотом прочищают горлышко, вроде как раздумывают, стоит ли продолжать, и заводят снова, и это самая чудесная песенка на свете. И как без Петера я могла бы предаваться этой своей страсти? Он настолько привык к моим поездкам, что без всяких указаний с моей стороны останавливается именно там, где нужно, и тогда, когда нужно, он готов возить меня хоть всю ночь, и на его чудесной морщинистой физиономии всегда написано добродушие и приветливость. Разгневанному не нравятся мои, как он считает, эксцентричные вкусы, но он ничего не может с ними поделать, потому что пока он выражает недовольство в одной части дома, я выскальзываю из двери в другой его части и прежде, чем он успевает понять, что я сбежала, и поймать меня, уже оказываюсь в лесу.
Однако и Петер не совершенен – из-за возраста он не всегда может удержать лошадей, а также порой засыпает, сидя на облучке, особенно когда ему приходится везти меня куда-то сразу после ленча. В прошлом году он дважды меня переворачивал – один раз зимой я вывалилась из саней, а один раз летом, когда лошади испугались велосипеда и экипаж влетел в канаву на одной стороне шоссе (так немцы называют столбовую дорогу), а велосипедист, испугавшись лошадей, упал в канаву на другой стороне; экипаж разбился, все мы были очень расстроены – кроме Петера, который продолжал улыбаться и выглядел так безмятежно, что у меня язык не повернулся его выбранить.
– Но вам следовало его примерно наказать! – заявила Минора, которой я, пока мы гуляли по песочку, а Петер запрягал лошадей, рассказала эту историю. Она нервно оглянулась на Петера, чья добрая физиономия виднелась над кустами, и спросила:
– А мы дотемна доберемся домой?
Солнце уже совсем скрылось за соснами, и только на самых высоких облачках еще играли розовые отсветы, с моря наползал туман, паруса рыболовных баркасов стали темно-коричневыми, стая диких гусей с громким гоготом пролетела на фоне лунного диска.
– Дотемна? – переспросила Ираис. – Вряд ли. В лесу уже почти стемнело, нам предстоит восхитительная поездка при луне.
– Это же очень опасно – позволять возить себя человеку, который может уснуть в любую минуту, – боязливо промолвила Минора.
– Но он такой милый старик, – сказала я.
– В чем я нисколько не сомневаюсь, – ответила она с издевкой в голосе, – и все же лучше, чтобы экипажами правили бодрствующие милые старички.
Ираис засмеялась:
– А вы начинаете острить, мисс Минора!
– Сегодня он не сидит на облучке, – сказала я, – и он еще никогда не засыпал стоя, а ведь в санях он стоит позади нас.
Но Минору было не успокоить, она пробормотала что-то о том, что не видит ничего забавного в безрассудстве, что доказывало, как она была встревожена, потому что это прозвучало довольно грубо.
Но Петер прекрасно себя проявил, и по крайней мере мы с Ираис получили огромное удовольствие: мы мчались по прямой дороге, на западе, между деревьями, мелькал закат, а когда мы вылетели на открытое пространство, все небо уже было усыпано мириадами звезд. Было очень холодно, и Минора сидела молча, отнюдь не склонная к веселью, какое выказывала шестью часами ранее.
– Вы довольны, мисс Минора? – спросила Ираис, когда мы из леса выехали на шоссе и впереди забрезжили огоньки деревни.
– Как вы думаете, сколько сейчас градусов? – ответила Минора вопросом на вопрос.
– Градусов? Мороза? Ой, дорогая, вы замерзли – вскричала Ираис.
– Сейчас не очень-то тепло, – угрюмо ответила Минора, и Ираис слегка пихнула меня.
– Но только представьте, насколько холоднее было бы вам без всего того меха, которого вы наглотались за ленчем, – сказала она.
– А какую замечательную главу о Балтике вы напишете в своей книге! – добавила я. – Совершенно определенно, вы – первый человек из Англии, кто здесь побывал.
– Как говорится в одной английской поэме, – сказала Ираис, – «Вошли мы первыми в простор…»
– «…Тех молчаливых вод» [46], – торопливо продолжила Минора. – Но, знаете ли, вряд ли можно вырывать цитату из контекста.
– А я и не собиралась, –
