лоб и белоснежную шею; шапка была надвинута на самые глаза. Чинколо хотел уже с поклоном впустить его в свое скромное жилище, но юноша зна́ком остановил его и прошептал почти беззвучно: «Швабия,
кавальери!» – пароль, по которому привыкли узнавать друг друга гибеллины. Затем он спросил тихо и торопливо:
– Ваша жена здесь?
– Да.
– Тогда молчите. Мы с вами незнакомы, но я прибыл от старого друга. Приютите меня до заката; потом выйдем на улицу, и я объясню, какой помощи от вас жду. Зовите меня Риккардо де Россини из Милана, говорите, что здесь я проездом в Рим. Вечером я покину Флоренцию.
Произнеся все это и не дав Чинколо времени ответить, он сделал знак им обоим войти в комнату. С той секунды, как открылась дверь, монна Джеджия не сводила с нее глаз, полных нетерпеливого любопытства, и теперь не удержалась от восклицания: «Иисус, Мария!» – так непохож был незнакомец на любого из тех, кого она ожидала увидеть.
– Друг из Милана, – объяснил Чинколо.
– Скорее уж из Лукки, – заметила его жена, внимательно вглядываясь в гостя. – Вы, должно быть, из изгнанников; явиться сейчас в город – смелый шаг, но не слишком-то мудрый; впрочем, если вы не шпион, то меня вам бояться нечего.
Риккардо улыбнулся и тихим нежным голосом ее поблагодарил.
– Если вы согласитесь оказать мне гостеприимство, – молвил он, – почти все время, что предстоит мне оставаться во Флоренции, я проведу под вашей крышей и уйду вскоре после заката.
Джеджия снова воззрилась на гостя, да и Чинколо разглядывал его с не меньшим любопытством. На юноше была черная туника ниже колен, перехваченная черным кожаным поясом. Из-под нее виднелись штаны из грубой красной материи и короткие сапоги; с плеча свисал плащ из лисьего меха без подкладки. Однако нечто в облике гостя подсказывало, что этот простой наряд облекает отпрыска знатного рода. В то время итальянцы, даже знатные, отличались простотой и скромностью жизни; французская армия, приведенная в Неаполь Карлом Анжуйским, первой познакомила эту сторону Альп с привычкой к роскоши. Двор Манфреда был великолепен, однако именно его «святой» противник ввел в моду то щегольство в одежде и украшениях, что растлевает нацию и пророчит ее падение. Но вернемся к Риккардо: лицо его было чисто и правильно, словно у греческой статуи, голубые глаза, затененные длинными темными ресницами, смотрели мягко, но выразительно. Когда он поднимал взор, тяжелые веки его словно приоткрывали источник неземного света, а затем снова смыкались над ним, прикрывая от мира эту сияющую драгоценность. Изгиб губ выражал глубочайшую чувствительность, быть может, даже робость – но нет: эту мысль отрицала спокойная уверенность его манер и обращения.
Хозяин и хозяйка поначалу молчали; но гость, начав задавать естественные вопросы о городских постройках, мало-помалу вовлек их в беседу. Когда пробило полдень, Чинколо покосился на горшок с минестрой, и Риккардо, проследив за его взглядом, спросил, не обед ли это готовится.
– Вы очень меня обяжете, если разделите со мною трапезу, – добавил он, – я сегодня ничего еще не ел.
Стол пододвинули к окну, в середину его водрузили минестру, налитую в одну тарелку, каждый получил ложку; Чинколо налил из бочонка кувшин вина. Риккардо смотрел на стариков – и, казалось, слегка улыбался при мысли, что ест с ними из одной тарелки; однако поел, хотя и очень умеренно, и выпил всего несколько глотков. Не то Чинколо; под предлогом услужения гостю он наполнил кувшин во второй раз и готов был наполнить и в третий, когда Риккардо, положив маленькую белоснежную руку ему на плечо, сказал:
– Уж не немец ли вы, мой друг? Я слыхал, что они, начав пить, не могут остановиться. А вот флорентийцы, говорят, народ трезвый.
Чинколо такой упрек не порадовал, однако и сам он ощутил, что пора остановиться; так что отставил вино и, подогретый тем, что успел выпить, поинтересовался у гостя, какие новости из Германии и велика ли надежда на успех правого дела? При этих словах Джеджия сильно поморщилась, а Риккардо ответил:
– Из-за границы приходит немало вестей, и многие, особенно на севере Италии, уверены в успехе нашего похода. Коррадино прибыл в Геную, и есть надежда, что, хотя после дезертирства немцев его армия поредела, недостаток солдат быстро восполнят итальянцы: а они и храбрее, и вернее этих чужеземцев. Наша земля немцам не дорога – могут ли они с тем же пылом сражаться за наше дело?
– А сам Коррадино? Что вы о нем скажете?
– Он племянник Манфреда и отпрыск Швабского дома. Юн и неопытен – ему не более шестнадцати лет. Мать не хотела отпускать его в поход и горько плакала от страха перед тем, что ему придется вытерпеть: он ведь вырос в роскоши и довольстве, привык к нежным заботам женщины, которая, хоть и графиня, не подпускала к нему слуг и растила сама, не спуская с него глаз. Однако сердце у Коррадино доброе; он мягок и уступчив, но мужествен; повинуется более опытным друзьям, не обижает нижестоящих, благороден душою, и, кажется, расцветающий ум его одушевляет дух Манфреда; если сей славный король ныне обрел награду за свои непревзойденные добродетели – несомненно, он с радостью и одобрением смотрит с небес на того, кому, как я верю, предназначено занять трон.
Риккардо говорил с глубоким чувством; бледные щеки его окрасились слабым румянцем, глаза блеснули влагой. Джеджии эта речь пришлась не по душе, но любопытство заставляло ее хранить молчание; а муж ее тем временем продолжал расспрашивать гостя:
– Вы, как видно, близко знакомы с Коррадино?
– Я встречался с ним в Милане и хорошо знал его близкого друга. Как я уже сказал, он прибыл в Геную, а теперь, быть может, уже высадился в Пизе; в этом городе он найдет множество доброжелателей. Каждый там станет ему другом: однако во время похода на юг ему придется столкнуться с нашей флорентийской армией под командованием маршалов узурпатора Карла, усиленной его войсками. Сам Карл нас покинул и уехал в Неаполь готовиться к войне. Но там его презирают, как грабителя и тирана, а Коррадино в Regno [69] встретят как спасителя; так что, стоит ему преодолеть эти препятствия, – в дальнейшем его успехе я не сомневаюсь. Верю, что не пройдет и месяца, как он будет коронован в Риме, а еще через неделю воссядет в Неаполе, на престоле своих предков.
– Да кто его коронует? – вскричала Джеджия, не в силах более сдерживать себя. – Не найдется в Италии столь низкого еретика, что решился бы на такое дело – разве что какой-нибудь еврей; либо придется ему
