посылать в Константинополь за греком, либо в Египет за магометанином. Будь навеки проклят Фридрих и весь его род! И трижды проклят всякий, кто хранит верность подлецу Манфреду! Не больно-то радостно мне, молодой человек, слышать в собственном доме такие разговоры!
Чинколо бросил взгляд на Риккардо, опасаясь, что нападки его жены вызовут гнев у столь пламенного защитника Швабского дома; однако тот смотрел на старуху с самой безмятежной доброжелательностью; ни тени недовольства не мелькнуло в мягкой улыбке, играющей на его губах.
– Хорошо, впредь удержусь, – ответил он и, повернувшись к Чинколо, заговорил с ним о более безопасных предметах: описывал разные итальянские города, где ему довелось побывать, и образ правления в каждом, рассказывал анекдоты об их обитателях – и все это с видом опытности, которая, по контрасту с его юношеской внешностью, произвела на Чинколо чрезвычайное впечатление; он смотрел на гостя с уважением и восхищением.
Настал вечер. Отзвонили и стихли в час «Ave Maria» колокола, и наступила тишина; лишь издалека плыли в вечернем воздухе звуки музыки. Риккардо хотел обратиться к Чинколо, как вдруг послышался стук в дверь. Вошел Бузечча-сарацин, знаменитый игрок в шахматы, что обыкновенно целыми днями прогуливался под колоннадой Дуомо [70], вызывая благородных юношей на поединок; порой эти шахматные партии привлекали общее внимание, и о победах и поражениях Бузеччи много толковали во Флоренции. Бузечча был высокий неуклюжий малый; слава, пусть и заработанная мастерством в столь пустячном искусстве, и привычка общаться на равных с вышестоящими, желавшими помериться с ним силами, выработали у него добродушную и грубовато-фамильярную манеру обращения. Он уже начал с обычного: «Эй, мессер!» – но, увидев Риккардо, воскликнул:
– Кто это тут у нас?
– Друг этих добрых людей, – с улыбкой ответил юноша.
– Коли так, клянусь Магометом, парень, ты и мой друг!
– Вы, судя по речи, сарацин? – спросил Риккардо.
– Так и есть, благодарю Пророка. Во времена Манфреда… впрочем, об этом не будем. Мы здесь о Манфреде не говорим, верно, монна Джеджия? Я Бузечча, шахматный игрок, к вашим услугам, мессер lo Forestiere [71].
Риккардо также назвал свое имя, и завязалась беседа о сегодняшнем празднике. Некоторое время спустя Бузечча перевел разговор на свою излюбленную тему – игру в шахматы: вспомнил несколько своих блестящих побед, поведал Риккардо, как перед Палаццо дель Пополо [72], в присутствии графа Гвидо Новелле де Джуди, тогдашнего викаре города, играл на трех досках с лучшими игроками Флоренции, с одним – глядя на доску, с двумя другими – вслепую, и выиграл две партии из трех. В довершение рассказа он предложил сыграть с хозяином дома.
– У тебя, Чинколо, светлая голова, играешь ты лучше многих дворян. Готов поклясться, ты, и тачая сапоги, думаешь о шахматах: каждое отверстие, которое ты проделываешь шилом, будто клетка на доске, каждый стежок – ход, а закончив пару сапог, ты ставишь мат своему противнику; верно, Чинколо? Доставай же поле боя, дружище!
– Через два часа я покину Флоренцию, – вмешался Риккардо, – и, прежде чем уеду, мессер Чинколо обещал проводить меня на Пьяцца-дель-Дуомо.
– Да у тебя, мой юный приятель, времени еще полно, – отвечал Бузечча, расставляя фигуры. – Я ведь хочу сыграть лишь одну партию, а мои партии не длятся дольше четверти часа; а потом мы оба тебя проводим, и пляши там, сколько хочешь, с черноглазыми пери – такими же назаретянками [73], как ты сам! Так что, парень, не загораживай мне свет; и прикрой-ка окно, а то ветер задует факел.
Властный тон шахматиста, кажется, позабавил Риккардо; он закрыл окно, поправил факел на стене – единственное вечернее освещение этой комнаты, и, остановившись у стола, стал наблюдать за игрой. Монна Джеджия поставила на огонь ужин и сидела молча, ерзая на месте и то и дело косясь на гостя, кажется, недовольная тем, что он с ней не заговаривает. Чинколо и Бузечча были поглощены игрой, когда снова послышался стук в дверь. Чинколо хотел встать и отворить, но Риккардо со словами: «Не беспокойтесь» – открыл сам, с видом человека, для которого и самые скромные труды ничем не хуже благородных, ибо оказывать услуги другим для него не унизительно и не тягостно.
С новым пришельцем поздоровалась одна Джеджия.
– А, мессер Беппе! – воскликнула она. – Вот хорошо, что вы к нам заглянули под вечер Майского дня!
Риккардо, едва взглянув на гостя, вернулся к игрокам. В самом деле, мессер Беппе едва ли мог привлечь благосклонный взгляд. Это был маленький, щуплый, сухой человечек с вытянутым, изборожденным морщинами лицом; из-под плотно прилегающей к черепу шапочки торчали остриженные кружком волосы; глубоко посаженные глаза, нахмуренные брови, тонкие губы и крючковатый нос довершали портрет. Он присел рядом с Джеджией и принялся скрипучим подобострастным голосом отвешивать ей комплименты, уверять, что она сегодня чудо как хороша; от хозяйки перешел к восхвалению некоторых флорентийских гвельфов, а закончил тем, что утомлен и голоден.
– Голоден, Беппе? – переспросила Джеджия. – Друг мой, так с этого бы и начал! Чинколо, накормишь гостя? Чинколо, да ты там оглох, что ли? И ослеп? Не слышишь меня? Не видишь, кто к нам пришел? Это же мессер Джузеппе де Бостиччи!
Чинколо начал медленно подниматься, не отрывая глаз от доски. Однако имя гостя, по-видимому, произвело магическое действие на Риккардо.
– Бостиччи? – вскричал он. – Джузеппе Бостиччи? Не ждал я, Чинколо, встретить под твоим кровом этого человека, такого же гвельфа, как твоя жена: ведь и она ела хлеб Элизеи. Прощайте! Чинколо, найдешь меня на улице внизу – и поторапливайся!
Он хотел уйти, но Бостиччи загородил ему путь и проговорил тоном, в котором угодливость странно сплелась с гневом:
– Чем же я так оскорбил этого молодого господина? Он мне не скажет?
– Не смей становиться у меня на пути, – воскликнул Риккардо, прикрыв глаза рукой, – не вынуждай меня снова смотреть на тебя. Убирайся!
Но Чинколо его остановил.
– Не спеши так, мой благородный гость, – заговорил он, – и успокойся; как бы ни оскорбил тебя этот человек, не стоит так на него нападать!
– Нападать?! – вскричал Риккардо, почти задыхаясь от переполнявших его чувств. – Пусть достанет свой кинжал и покажет на нем пятна крови – это кровь Арриго деи Элизеи!
Наступило мертвое молчание. Бостиччи тихо выскользнул из комнаты; Риккардо закрыл лицо ладонями, плечи его сотрясались от рыданий. Но скоро он усмирил свое волнение и заговорил:
– В самом деле, что за ребячество! Простите меня; этот человек уже ушел; прошу простить и забыть мою несдержанность. Продолжай игру, Чинколо, но постарайся поскорее закончить; нам уже пора. Слышишь, на кампаниле [74] бьет
