усадил, а сам встал напротив, скрестив руки на груди, глядя на нее с торжеством.
– Что ж, говори! – отрывисто приказал он наконец. – Что привело тебя ко мне?
– Я пришла просить, чтобы ты, если не можешь поддержать принца Коррадино в грядущей борьбе, по крайней мере, не участвовал в войне и не мешал ему взойти на трон предков.
Лостендардо расхохотался. Смех эхом раскатился под сводчатой крышей; но даже эхо, хоть и напоминало пронзительный вопль хищника, вонзившего когти в сердце врага, звучало не так дико и бесчеловечно, как сам хохот.
– И как же ты намерена убедить меня подчиниться? – воскликнул он. – Этот кинжал… – и он коснулся рукояти оружия у себя на поясе, – еще запятнан кровью Манфреда – и скоро напьется крови этого юного глупца!
Подавив ужас, рожденный в ней такими словами, Деспина ответила:
– Способен ли ты терпеливо меня выслушать?
– Готов уделить тебе несколько минут, и, если не буду так же терпелив, как в Палаццо Реале [77], пусть прекрасная Деспина меня извинит. Долготерпение не принадлежит к чтимым мною добродетелям.
– Верно, ты увидел меня впервые в Палаццо Реале в Неаполе. Ты был ближайшим другом Манфреда; тебя он избрал своим наперсником и советником. За что же ты его предал? Не вздрагивай от этого слова: вся Италия и даже те, что называют себя твоими друзьями, повторили бы его. Отчего же ты так унизил и очернил самого себя? Причиною ты называешь меня, но я в этом неповинна. Ты встретил меня при дворе своего господина; я была фрейлиной королевы Сибиллы – и в душе моей, неведомо для меня самой, уже зародилась готовность принести сердце, душу, волю, всю себя на алтарь живого святилища, воплотившего в себе все самое благородное, самое божественное в человеческой природе. Дух мой почитал Манфреда как святого; сердце во мне замирало, когда взор его падал на меня. Я чувствовала это, но не понимала. Ты пробудил меня от сна. Сказал, что любишь меня – и, словно в слишком правдивом зеркале, отразил мои собственные чувства; я увидела себя – и содрогнулась. Но страсть моя была глубока и вечна; это меня спасло. Я любила Манфреда. Любила солнце за то, что его согревает, воздух – за то, что он им дышит; обожествляла самое себя, ибо мое сердце стало ему храмом. Я посвятила себя Сибилле, ибо она была его женой, и никогда ни в мыслях, ни во снах не оскверняла чистоты моего чувства к нему. За это ты его возненавидел. Он не ведал о моей страсти; сердце мое хранило ее, как сокровище – и напрасно ты стремился отнять у меня этот клад. Скорее я рассталась бы с жизнью, чем с преданностью государю. Так ты стал предателем. Манфред погиб – и ты думал, что теперь я о нем забуду. Но любовь стала бы насмешкой над человечеством, не будь иллюзией сама смерть. Как может умереть тот, кто бессмертен в моих мыслях – мыслях, объемлющих вселенную, заключающих в своих пределах вечность? Что с того, что его земное одеяние сброшено, словно скошенный сорняк? – Манфред живет в моей душе, такой же прекрасный, благородный, цельный, как когда я впервые услышала его голос; нет, теперь его жизнь более полна, более истинна. Прежде он существовал лишь в скромном святилище, заключавшем в себе его дух – теперь же стал частью всего; этот дух окружает меня, проникает в меня; при жизни мы с ним были разделены, но смерть соединила нас навечно.
Лицо Лостендардо пугающе потемнело. Деспина умолкла; он ждал, словно море перед штормом, словно грозовая туча, готовая пролиться дождем. Буря страсти, вздымающаяся в его сердце, была слишком сильна, чтобы найти себе быстрое излияние; гнев копился и клубился в глубинах его души в ожидании первой молнии и раскатов грома.
– Твои доводы, красноречивая Деспина, – заговорил он наконец, – поистине неопровержимы. И как хорошо служат твоей цели! Я слышал, Коррадино теперь в Пизе; ты наточила мой кинжал – и, прежде чем роса завтрашней ночи заржавит его лезвие, за твои оскорбительные слова я отплачу делом!
– Как же ты ошибаешься во мне! Неужто моя любовь тебя оскорбляет? Лостендардо, когда ты впервые меня узнал, я была неопытной девушкой; я любила, не зная, что такое любовь, и, заключив свою страсть в узкие пределы, поклонялась Манфреду, как каменному идолу, которого можно разбить – и тем уничтожить. Теперь я стала иной. Прежде я могла обращаться с тобой презрительно или гневно, но теперь эти низменные чувства мертвы в моем сердце. Меня воодушевляет лишь одно: жажда иной жизни, иного бытия. Странное место наша земля – все доброе быстро ее покидает; и не сомневаюсь, что, стоит мне достаточно возвыситься над человеческими слабостями, – придет и мой черед покинуть это место скорби. Я готовлюсь лишь к этому мигу; и, стремясь стать достойной единения с тем отважнейшим, благороднейшим, мудрейшим из людей, что прежде украшал человечество, но теперь его покинул, я посвятила себя борьбе за его праведное дело. Ты несправедлив, если полагаешь, что в моих словах есть хоть капля ненависти, что сейчас, когда я пришла и по доброй воле отдалась на твою власть, к моей преданности делу примешались какие-либо низменные чувства. Можешь навеки заточить меня в подземельях этого дворца, как шпионку гибеллинов, можешь казнить, как преступницу. Но прежде, чем так поступить, ради самого себя – остановись, задумайся над выбором, который я предлагаю тебе: выбором между славой и бесчестием. Вспомни свою прежнюю любовь к Швабскому дому; подумай, что ты, ныне заклятый враг его наследника, можешь стать его ближайшим другом и из всех сердец исторгнуть себе хвалы за то, что вернешь Коррадино власть и почести, которые принадлежат ему по праву. Сравни этого принца с лицемерным, кровожадным, бесчестным Карлом. Когда погиб Манфред, я уехала в Германию и жила там при дворе графини Элизабет – и ежечасно была свидетельницей добродетелей, талантов и душевной высоты Коррадино. Отвага его духа превозмогает слабость неопытной юности; в нем воплотилось благородство всего Швабского дома, а кроме того, чистота и доброта, привлекающие к себе уважение и любовь даже старых, умудренных жизнью придворных Фридриха и Конрада. Ты отважен – и был бы великодушен, если бы пламенные страсти, подобно лесному пожару, не уничтожили в своей ярости все твои благородные чувства; как можешь ты служить орудием Карла? Его недобрый взгляд и хитрая усмешка ясно говорят о низости души. Алчность, жестокость, грубость, притворство – вот его главные свойства, и каждое из них делает его недостойным захваченного престола. Пусть возвращается
