первый час ночи! [75]
– Игра окончена, – печально заметил Бузечча. – Прости тебя Бог! – неудачно махнув плащом, ты погубил лучший задуманный мною мат!
– Мат?! – в негодовании вскричал Чинколо. – Да мой ферзь косил твои пешки, как траву!..
– Идем, – прервал его Риккардо. – Мессер Бузечча, доиграйте партию с монной Джеджией. Чинколо скоро к вам вернется. – И, подхватив хозяина под руку, вывел его из комнаты и начал спускаться по узкой и крутой лестнице с видом человека, которому эти ступени уже знакомы.
На улице он замедлил шаг и, оглядевшись сперва, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их разговор, обратился к Чинколо:
– Прости, дорогой друг; нрав мой пылок, и при виде этого человека вся кровь вскипела у меня в жилах. Но не для того я пришел сюда, чтобы вспоминать свои скорби или искать мести за себя; ничто не должно меня волновать, кроме моего замысла. Мне необходимо как можно скорее втайне повидаться с мессером Гильельмо Лостендардо, командиром неаполитанской армии. У меня для него послание от графини Элизабет, матери Коррадино; быть может – надеюсь, – оно побудит его хотя бы отказаться от участия в близящейся схватке. Тебя, Чинколо, я попросил о помощи не только потому, что ты человек в городе не самый известный и сможешь действовать на моей стороне, не привлекая внимания, но и потому, что ты отважен и честен, и тебе можно довериться. Лостендардо пребывает сейчас в Палаццо дель Говерно [76]. Войдя во дворец, я окажусь в руках врагов – и, быть может, тайна моей дальнейшей судьбы будет навеки похоронена в его подземельях. Надеюсь на лучшее. И все же, если через два часа я не выйду и ты не получишь от меня вестей – отнеси этот пакет Коррадино в Пизу. Там ты узнаешь, кто я; и, если моя участь вызовет в тебе негодование – пусть это чувство крепче привяжет тебя к святому делу, ради которого я живу и за которое готов умереть!
Риккардо говорил на ходу – и Чинколо заметил, что он, не спрашивая указаний, безошибочно направляет свои стопы к Палаццо дель Говерно.
– Не пойму, право, – заговорил старик. – Какими доводами, если только не принесенными с того света, надеешься ты убедить мессера Гильельмо помочь Коррадино? Манфред так ему ненавистен, что даже сейчас, когда король мертв, услыхав его имя, Лостендардо инстинктивно хватается за кинжал. Я сам слышал, какими страшными проклятиями осыпал он весь Швабский дом!
Риккардо вздрогнул всем телом, но спокойно ответил:
– Прежде Лостендардо был одним из вернейших сподвижников этого дома и другом Манфреда. Странные обстоятельства породили в нем эту противоестественную ненависть, и он сделался предателем. Но, быть может, теперь, когда Манфред в раю, юность, неопытность и добродетели Коррадино внушат Лостендардо более благородные чувства и пробудят в нем былую веру. По крайней мере, я должен попытаться. Дело наше слишком велико, слишком свято, чтобы в защите его подчиняться привычкам и доводам рассудка. Племянник Манфреда должен воссесть на трон своих предков: ради этой цели я вытерплю все, что уготовила мне судьба.
Они уже подходили к дворцу, в большом холле которого шел пир.
– Добрый Чинколо, отнеси мессеру Гильельмо это кольцо и скажи, что я жду с ним встречи. Только поторопись – пусть ни мужество, ни самая жизнь не покинут меня в миг испытания!
Чинколо, бросив на своего необычайного спутника последний любопытный взгляд, повиновался; а юноша, прислонившись к одной из дворцовых колонн, возвел взгляд к безоблачной небесной тверди.
– О звезды! – проговорил он вполголоса. – Вы вечны; пусть цель моя будет постоянна, как вы, и воля так же тверда!
Немного успокоившись, Риккардо скрестил руки под плащом и долго стоял неподвижно; в душе его шла мучительная внутренняя борьба. Наконец появились несколько слуг и приказали ему следовать за ними. Снова он взглянул на небеса – и, прошептав: «Манфред!» – последовал за ними медленным, но твердым шагом. Его провели через несколько залов и коридоров и ввели в просторную комнату, украшенную гобеленами и освещенную множеством свечей; отблески их сияли на мраморном полу, и под сводчатым потолком эхом разносились шаги человека, нетерпеливо расхаживавшего взад-вперед. Это был Лостендардо. Он сделал слугам знак удалиться; тяжелая дверь закрылась за ними, и Риккардо остался с мессером Гильельмо наедине; лицо его было бледно, но спокойно, взгляд опущен – но в ожидании, не в страхе; лишь по судорожному подергиванию губ можно было догадаться, что в душе его бушует буря.
Лостендардо подошел ближе. Это был человек в расцвете лет, высокий и крепкий; казалось, он способен сокрушить хрупкого юношу одним ударом. Каждая черта лица говорила о борьбе страстей и о том чудовищном эгоизме, что способен и самого себя принести в жертву утверждению своей воли: черные брови были нахмурены, глубоко посаженные серые глаза смотрели прямо и жестко, во взгляде читалось, что он не щадит ни себя, ни других. Казалось, улыбка никогда не касалась этих сурово сжатых губ; высокий, уже лысеющий лоб был испещрен тысячью морщин.
– Откуда у тебя это кольцо? – поинтересовался он с наигранным бесстрастием.
Риккардо поднял глаза и встретился с ним взглядом.
В глазах Лостендардо вспыхнуло пламя.
– Деспина! – вскричал он, сжав ее руку в своей великанской ладони. – Об этом я молился день и ночь – и вот ты здесь! Нет, не пытайся со мной бороться; ты моя; клянусь своим спасением, я больше не позволю тебе убежать!
– Я сама отдалась в твои руки, – спокойно отвечала Деспина. – Уже из этого ты видишь: я не страшусь никакого зла, что ты можешь мне причинить, – иначе меня бы здесь не было. Я не боюсь тебя, ибо не боюсь смерти. Так отпусти мою руку и выслушай. Я пришла во имя добродетелей, которыми ты когда-то гордился, во имя всех благородных чувств, великодушия, былой верности. Верю, что, когда ты меня выслушаешь, твоя героическая натура начнет вторить моему голосу, и Лостендардо покинет ряды тех, кто бесконечно далек от всего великого и благого.
Лостендардо, казалось, ее почти не слушал. Он взирал на нее с торжеством и злобной радостью – и если продолжал сжимать ее руку, то не из опасения, что она убежит, а скорее из удовольствия ощущать над ней свою власть. На бледном лице и в застывшем взгляде Деспины ясно читалось: если она боится – то лишь собственной слабости; высокий замысел вознес ее над страхом смерти, и к любым событиям, неспособным помочь или повредить цели, приведшей ее сюда, она остается безразлична, как мраморная статуя. Оба молчали; наконец Лостендардо подвел ее к креслу и
