стала мне ненавистна, а прежние подвиги казались глупыми и тщеславными. Где была тогда слава моя, где было счастье мое, и рождающаяся каждый день надежда на новые дни? Где были сама жизнь моя и Тиодольф, который жил ею? Но теперь все снова переменилось; я еще никогда не любил тебя так, как теперь, и велико мое горе от предстоящей разлуки, и боль прощания терзает мое сердце. Посмотри же на меня, Вудсан, посмотри на меня, любимая! Скажи, разве не светел я доблестью воина и защитника соплеменников? Разве не добр мой голос? Разве не улыбаются губы и не ясны глаза? Видишь, как тверда ладонь моя? Ибо взор мой вновь очистился, и я вижу родовичей, какими они есть – как хотят они жить и как презирают смерть. Именно это и сделало меня прежним собою. А теперь мы вместе заслужим радостные грядущие дни – зимнюю охоту, весенний сев, летний сенокос и в памяти о предках – надежду на будущее. Они, помогшие мне, вправе требовать от меня помощи. Вернувшие мне жизнь вправе требовать ее от меня. А что говорила ты, будто я не от крови их и вновь скажу, что это мне безразлично. Ибо я жил с ними, ел и пил, и трудился, вел их на сечу – к смерти и ранам. Они – мои, и я принадлежу им. А через них принадлежу, всей земле и всем племенам ее – да, даже врагам, которых сегодня будет рубить клинок в руке моей. Посему я не надену более эту кольчугу в бою, и тело мое еще раз не ощутит ее; потому что я жил, и смерти не погубить меня. Внемли же, разве я не тот Тиодольф, которого ты любила… не подменыш Богов – а муж, которому доверяли другие – друг Земли, деятель жизни и победитель смерти?
И он прижал ее к себе, к самой груди и целовал, и ласкал, и пробудил в ней – в горечи – сладкое счастье:
– Помни же это, помни, когда я наконец оставлю тебя.
Но когда они отодвинулись друг от друга, лицо Вудсан сделалось ясным, хотя и оставались слезы на лице, молвила она:
– О Тиодольф, говорил ты, что не о чем тебе просить у меня прощения; простишь ли ты меня за зло, мною тебе причиненное?
– Да, – ответил он. – Простил бы тебя, если бы нам предстояло жить, но с большей охотой прошу теперь на заре дня нашей разлуки! Что же наделала ты?
– Солгала я тебе об этой кольчуге, сказав, что нет на ней злого вирда, и сделала это ради сохранения твоей жизни.
– Таков обычай Божьего Рода, ибо неведомо Богам сердце человека. Говори же теперь всю правду.
Внемли же сказу о хоберке, зачин его будет таков:
Любила мужчину дева, и были они из Богов.
Идти ему было на битву, и мудростью правду открыв,
Знала она – из похода редкий вернется жив.
И в горе, о милом плача, судьбы роковой страшась
Скиталась она по лесу – так и я металась, мой Князь.
И думая мудрую думу, о том, как друга спасти,
В далекую темную чащу ей пришлось забрести.
Очи свои возвысив от зеленой травы-муравы,
Она увидала вдруг двери и ход, что вел вглубь скалы.
У ворот своего чертога стоял гном и кольчугу держал,
Которую лишь недавно коваль подземный сковал.
Молотки едва отстучали, мена пришел черед,
Дева была в печали, и обрадовался урод,
Гномий Князь красоту увидел и затмился зеленый лес
В глазах того алчного гнома от похоти мерзких телес.
И взалкав ее светлого тела, он со смехом пред нею вскричал:
«Знай, владычица Дис [5], что правильно путь твой лежал,
Ты скорбишь о своем возлюбленном, ты боишься Тинга мечей.
Знай только: не погаснет свет его синих очей.
Коль ляжет на плечи мужа это дитя молотка,
Враг его не коснется, но обнимет твоя рука.
Он посмеется ударам и вернется к твоей груди,
И счастливыми самыми будут дни, которые впереди
Ждут вас». Тогда склонила она перед ним чело,
И о кольчуге просила, но алчно, гнусно и зло
Смотрел стоящий у камня и сладострастно изрек:
«Пойдем, со мною возляжешь, вступи в Подземный Чертог.
Утром возьмешь себе хоберк, даром его отдам,
Ночью за все отплатишь, клянусь тебе в этом сам».
Смирив себя пред гномом, дева сошла во гроб,
Сумрачный, раззолоченный, камнями искрящийся гроб.
Только пояс не распустила, не открыла белую грудь,
Но сонное жало вонзила: застыл гном, не может вздохнуть,
Но горькие слезы жадность точит из его очей.
А она забрала себе хоберк – без права, как будто ничей,
И пошла из подземной палаты, ради витязя согрешив.
Но глухой возроптал тогда голос: «Правдой лишь каждый жив.
Ты своего добилась силой волшебных пут.
Пусть же капли-росинки очи твои сожгут,
Пусть куст и ветка лесная сорвут с тебя всякую ткань,
Пусть твое станет тело огню обреченным в дань.
Впрочем, Богов небесных гном не в силах сразить,
И твоему любимому теперь жить да жить.
Услышь теперь новое слово, воровка из Рода Богов,
Снять я не в силах чары, но их поправить готов.
Да будет сия кольчуга проклятием на плечах
Носящий ее уцелеет, но будет низвергнут во прах.
Он увидит разгром и гибель, в рабство племя свое приведет,
Проклятьем для племени будет, славу свою убьет».
Таков весь сказ о кольчуге, истинен он, поверь.
О племени я не думала, и за это страдаю теперь.
Ибо себе сказала: все равно погибель их ждет,
И рука моя не изменит, не поправит событий ход,
Да, ты стал мне родным – как и людям. Но лодка нашла на мель,
Была мне дороже неба твоя земная постель.
Я любила, и вот время скорби; ты жил, но близок твой бой,
Но скажи, кто прожил на свете иначе, чем мы с тобой?
Обернувшись к подруге, Тиодольф заключил ее в свои объятия и, не единожды поцеловав, молвил:
