поминутно просыпались. Хотелось курить, но ветер гасил спички и выдувал табак из папирос. Только у самой палубы, спрятав голову за люк, можно было лежать и собирать по частицам драгоценное человеческое тепло, приносившее непрочный сон. Ветер налетал из темноты с угрюмым гулом. Острые звезды белели в кромешном небе.
Батурин забылся; казалось, прошла минута, не больше, но ему приснилось множество снов. Кто-то тряс его за плечо. Он поднял голову и разглядел в темноте Нелидову. Пароход шел без огней. Батурин сел и вздрогнул, – с ревом катились мимо ветер и море. Корма взлетала, застилая звезды, и падала, окунаясь в чернильную воду. Труба яростно хрипела. Ветер рвал в клочья жирный дым. Лицо дрожало под его ударами и леденело. Тонкое и короткое пальто Нелидовой ветер трепал и бил им по лицу Батурина. Он услышал легкий и свежий запах ее платья.
Нелидова наклонилась и крикнула:
– Вы с ума сошли, вас снесет! Идите в кают-компанию, там никого нет. Смотрите, что творится!
– Полный шторм! – крикнул в ответ Батурин. – Чудесно! Как вы думаете, дойдем до Новороссийска?
– Не знаю… Не все ли равно? Подвиньтесь, я сяду. В каюте мне страшно.
Берг и Глан проснулись. Нелидова села между Бергом и Батуриным, и они закрыли ее полами пальто. Она резко вздрагивала. Пробежал матрос с мокрым плащом, наклонился и крикнул:
– Эй, пассажиры, смывайтесь в каюту, – зальет!
Берг пошевелился.
– Не надо, – сказала Нелидова. – Посидим еще. Спать все равно не будем.
Шторм гремел и надвигался с востока стеной, закрывая звезды.
– Не смотрите на восток, – посоветовал Берг Нелидовой, – страшно. Смотрите на палубу, на нас, на свои руки, вообще на простые и знакомые вещи, – будет легче. Глотайте воздух, иначе укачаетесь.
Так они сидели тесно и тихо, изредка перекидываясь словами, потом сразу вздрогнули: сквозь рев шторма доносились странные оборванные звуки. Глан пел незнакомую песню:
Уходят в море корабли, —
Пылают крылья,
В огне заката крылья-паруса,
А на берег блистающею пылью
Ложится-падает вечерняя роса.
– Вот сумасшедший, – прошептал Берг, но сразу стало спокойнее: человек поет – значит, шторм не так страшен, как кажется. Глан пел тонким печальным тенором.
Ветер засвистел в снастях с нарастающей яростью, испуганные звезды скачками понеслись к горизонту. Голос Глана сорвало, унесло в ночь, и с пушечным ударом на пароход обрушилась водяная гора. Шторм крепчал.
– Пойдем, смоет, – Батурин встал, качнулся и схватил Нелидову за плечо. Ветер обрывал пуговицы на пальто, по ногам несло брызги.
В кают-компании мутно светила лампочка. Пароход валился с борта на борт, трещал и хрипел. Чемоданы с шорохом ездили, цепляясь за привинченные стулья, в умывальниках, за стенами кают, плескалась вода. Шторм трубил за наглухо завинченными иллюминаторами с космической силой.
– Ну, попали, – пробормотал Берг. – Разобьет, пожалуй, эту коробку.
– Вы боитесь моря? – спросила вскользь Нелидова. Она сидела с ногами на красном бархатном диване. Лицо ее было измучено. Серое пальто потемнело от брызг.
– Нет, – резко ответил Берг. – Я бывал и не в таких переделках. Хотя я еврей, но ни моря, ни воды не боюсь.
Нелидова усмехнулась. Глан дремал, сдувая со щеки назойливую муху, вздрагивал и осоловело поглядывал на тусклые лампочки.
Батурин сидел около Нелидовой. Для устойчивости он оперся локтями о колени, положил голову на ладони и, казалось, глубоко задумался. Он прислушивался к шуму шторма и думал о Вале. Он нащупал в кармане ее записку, вынул и, качаясь, теряя строчки, прочел:
«Раз я любила, но не так, совсем не так, больше дурачилась… Я спасла ему жизнь, после этого он сказал мне, что ненавидит меня, и ушел».
«Может быть, мы погибнем, – думал Батурин, и его пугала не смерть, а лишь то, что перед смертью мокрое платье прилипнет к телу и свяжет движения. – Стоит ли спрашивать, – пожалуй, бесполезно».
Но все же он спросил Берга, глядя на пол каюты:
– Берг, отец той женщины, о которой мы недавно говорили, был профессор?
– Да.
– Что он читал?
– Он был профессор-клиницист, врач.
В каюту вошел капитан. Вода капала с его плаща на пол. Он отогнул рукав, посмотрел на часы, хмуро взглянул на Нелидову, закурил и сел к столу. Все молчали.
– Четыре часа, – сказал хрипло капитан и закашлялся. – Штормяга крепчает, и барометр падает, – получается паршивая комбинация!
– Выдержим? – спросил Берг.
Капитан не ответил, бросил папиросу в полоскательницу и вышел.
– Берг, – позвал Батурин, – садитесь здесь.
Он показал на диван рядом с собой. Берг сел, привалился на бок. Слова капитана ему не понравились, начиналась тоска.
– Он ничего вам не ответил?
– На такие вопросы моряки не отвечают. – Глан открыл глаза. – Зря вы спросили. Откуда он может знать: слышите, как крушит?
– Берг, – продолжал Батурин, будто пропустил мимо ушей весь этот разговор, – может быть, утром мы будем в Новороссийске. Так? А может быть, к утру нас вообще не будет. Поэтому я и спрашиваю вас, – хотите вы знать, что случилось с той женщиной и с вашим сыном?
Берг подозрительно взглянул на Батурина и хрипло ответил:
– Что вы знаете? Если вы хотите шутить, то это гадость. Я лучше думал о вас, Батурин.
– Какие тут шутки, – Батурин поднял голову и поглядел на Берга спокойно и ласково. – Скажите сами, способны вы шутить на этом разваливающемся корабле?
Берг закурил, руки его тряслись. Он не смог ничего ответить и только кивнул головой.
– Не печальтесь, Берг, – сказал Батурин, – ваш сын, ему было два года, сгорел в Ростове во время пожара в госпитале. Ее зовут Валя. Я могу подробно вам ее описать, но это не нужно. Она была проституткой. Месяц тому назад ее убил в Бердянске китаец.
Берг отвернулся от Батурина, плечи его опустились. Он слабо махнул рукой, будто отмахиваясь от кошмара.
– Берг! – сказал Батурин жестко. – Она любила вас, Берг, до последней минуты.
У Берга вырвался странный писк. Он прислонился к спинке дивана, и было видно, с каким напряжением он сдерживает спазмы.
Батурин хотел сказать, что Валя спасла его тогда, на Неве, когда он сказал ей о ненависти, но Нелидова впилась ногтями в его руку, нагнулась вплотную к лицу и прошептала:
– Не смейте, иначе я буду кричать! Я не знаю, в чем дело, но я брошусь на вас. Что вы делаете? Вы одержимый.
– Нет, – ответил Батурин, – теперь ему будет не страшно умереть. А если мы выживем, он переболеет и выкинет к черту свое оскорбленное еврейство. Я хочу человечности! – почти крикнул он и повернулся всем корпусом к Нелидовой. – Чего вы боитесь!
