Раны заливают йодом, а не фруктовой водой.
Нелидова вскочила. Ночь, мутные лампочки, бледное и пьяное лицо Батурина, показавшееся ей прекрасным, плеск воды в коридоре, черный ураган, летевший с востока плотной воздушной стеной, – все это могло быть только сном. Захотелось проснуться, впустить в иллюминаторы жаркое неторопливое солнце.
Она вскрикнула, бросилась к Бергу, стала на колени перед диваном, судорожно гладила его спутанные волосы и что-то шептала, как шепчут обиженным детям. Батурин снова сел, опустил голову на ладони и тихо сказал:
– Берг, милый, не плачьте. Она простила всё, она любила вас до последней минуты.
Глан сидел, уставившись в лужицу воды на полу. Она все росла и росла. Глан проследил, откуда идет вода, и вздохнул, – текли иллюминаторы. Ему было жаль Берга, но в словах Батурина он чувствовал большую выстраданную правду.
– Я не сержусь, – вдруг тихо сказал Берг. – За что я могу сердиться на вас, Батурин?
Через несколько минут он затих и, казалось, уснул. Нелидова уснула, стоя около него на коленях. Голова ее упала на красный вытертый бархат дивана. Глан дремал, просыпался, думал о том, что спать нельзя – можно незаметно проспать смерть, – но не мог пересилить изнеможенья.
Батурин просидел до утра. На рассвете он вскочил: сквозь седую муть урагана, в темноте, слабо разбавленной водянистым светом, мрачно ревел пароходный гудок. Батурин оглянулся, – все спали. Он потушил лампочку и, хватаясь за поручни, поднялся наверх в рубку.
Горизонт ходил головами, над ним лежали тяжелые грузные тучи. Батурин вгляделся, – это были горы, – их заносило ежеминутно пеной и дождем.
– Что это? – спросил он помятого официанта в расстегнутой рубахе.
– Новороссийск. – Официант безразлично посмотрел на Батурина. – Вон, глядите, порт видать.
Горы ныряли в волнах, и шторм гремел, не стихая; но Батурин знал, что через несколько часов будет милая теплая земля, и улыбнулся.
Штормы проветривают сердце. Батурин явственно ощутил это. Он проснулся в холодной каюте. Яркий день леденел за иллюминаторами. Пароход скрежетал на стальных тросах и якорях, наглухо пришвартованный к пристани.
Они отстаивались в Новороссийске. Почти все пассажиры сошли и уехали дальше по железной дороге. Осталось их четверо, старик – пароходный агент из Батума, норвежец из миссии Нансена – доброжелательный и громоздкий – и несколько почерневших, как уголь, замученных морской болезнью грузин.
Батурин увидел знакомую картину, – в густом небе сверкало льдистое солнце. Ветер обрушивался с гор исполинским водопадом, – Батурин как бы видел тугие потоки воздуха. Свет этого дня был подернут сизым налетом. Солнце казалось восковым, тени резкими, как зимой. Воздух был изумительно чист: норд выдул все, унес в море всю пыль; он мощно полировал и вентилировал вымерший блещущий город.
Через молы широкими взмахами перекатывал и гудел прибой. Пароходы стояли на якорях, работая машинами. Дым так стремительно отрывало ветром от труб, что пароходы казались погасшими, бездымными. Краски приобрели новизну, даже ржавые днища шаланд горели киноварью и лаком.
В каюте пахло ветром и человеческим уютным теплом. Глан лежал на верхней койке и читал. Берг спал, подрагивая. Ему было холодно.
Батурин долго смотрел в иллюминатор, потом сказал Глану:
– Хорошо бы отстаиваться еще недельки две.
Глан рассеянно согласился, не отрываясь от книги.
Батурин чувствовал необычайную легкость. Платье как бы потеряло вес. На щеках появился сухой румянец.
«Осень!» – думал он, и у него замирало сердце.
По утрам перед чаем Батурин выпивал стакан холодной чистой воды, потом это стали делать норвежец и Нелидова. У воды был вкус осени. Она слегка горчила, как черенки опавших листьев, и освежала мозги глотком водки.
Берг много курил, играл в шахматы с норвежцем, временами беспомощно улыбался, и тогда Батурин думал, что он еще совсем мальчик и некому о нем позаботиться. У Берга снова болело сердце, особенно на ветру, – он бледнел, и глаза его мучительно выцветали.
По вечерам Глан танцевал в кают-компании чечетку. На танцы собиралась команда. Глан выходил, вскрикивал: «Эх, Самара!» – и начинал выбивать такую бешеную дробь, изредка приседая и хлопая ладонью по полу, что у матросов захватывало дух. С Гланом состязался боцман Бондарь, тяжелый и черноусый – большой любитель пляски и пения. Танцы приводили в детское восхищенье норвежца. Он хлопал в ладоши и покрикивал в такт:
– Го-го-го, га-га-га…
Нелидова стала проще. В свитере она казалась девочкой. Плаванье ей нравилось. Просыпаясь, она тихо стучала в стенку каюты над головою Глана и спрашивала:
– Неужели вы еще спите?
Глан прикидывался спящим и начинал страшно храпеть, сотрясая каюту.
Вставать никто не хотел. Долго еще лежали, переговариваясь через стенку, потом Глан прыгал, как медведь вниз на все четыре лапы, и шел мыться – мохнатый и маленький.
Умываясь около камбуза, он рассказывал кокам китайские анекдоты и показывал несложные фокусы, – жал кулак, и из него натекало полстакана воды. Коки крутили головой и удивлялись: ловкий какой человек! Глана сразу и крепко полюбили на пароходе. Матросы величали его по имени-отчеству: Наум Львович – и вели разговоры о многочисленных видах чечетки ростовской, одесской, самарской, орловской и других, показывая иногда замысловатые колена.
Батурин начал писать. Пока получалось что-то неясное о морях, о великой легкости исцеления, когда земная тяжесть перестает давить на плечи и смерть кажется такой же не страшной, как песня, осень, как сама жизнь.
Берг замечал, что Батурин пишет, но ничего не спрашивал. Самый процесс писания он считал вещью более интимной, чем любовь, чем самые сокровенные тайны, в которых не всегда признаются даже себе. Можно говорить только о готовых вещах, когда они отомрут и отпадут от писателя. Пока не перерезана пуповина, о вещи нельзя ни спрашивать, ни рассказывать, – эту идею Берг изредка развивал, сравнивая процесс писания с беременностью. Вещи, прочитанные в неоконченном виде, он называл «выкидышами» и сулил им судьбу мертворожденных. Батурин соглашался с ним, – для него процесс писания был мучителен и прекрасен.
Каждое утро Батурин вставал со страхом, – не стих ли шторм, но взглянув за окно, успокаивался: море бесновалось, вскидывая высокие гребни пены. Значит, можно писать. Шторм длился девять дней.
О Пиррисоне и капитане не говорили. Чувство оторванности от мира, владевшее всеми, было чудесным облегчением. Мир был отрезан ветром, штормовым морем и тесными переборками парохода. Не могло быть ни телеграмм, ни писем, ни встреч.
– Эх, вот так бы жить и жить, – вздыхал Глан и погружался в чтение. Читал он Гюго «Труженики моря», некоторые фразы заучивал даже наизусть.
– Кто вы, собственно, такой? – спросил его однажды Батурин. – Вечно вы ездите, но куда? Есть же у вас цель, какой-нибудь
