Я, бывало, отлучалась из дому, а к Саше со многими вещами обращаться было неловко. И вот она зовет и зовет Кирилла, а он не подходит. И даже когда видит ее и видит, что она ему что-то говорит, стоит и как дурак повторяет: «Хорошо, Маша, хорошо, успокойся». Может быть, если бы не это, она бы смолчала. А здесь ее напоследок разобрало. Сперва мешала с грязью Кирилла, потом за себя принялась, заодно и нашему семейству досталось. Чуть не крича, объясняла мне, что ради какого-то фантома выбрала ничтожество. Что Кирилл бросил ее обыкновенной шпане, а она бы его всю жизнь любила и детей ему рожала. Про Гоголя сказала, что он вообразил о себе бог знает что, всех сбил и запутал, а ее, когда она захотела помочь, затолкали в ров. И вот она пытается из него выбраться, там, тут карабкается, – и везде чекист стоит, услужливо ей руку протягивает. Так что, думаю, ты зря боялся, что, если маме станет известно, что Кирилл работал во Франции на нашу разведку, это ее убьет. Что он шпион, она всегда знала или догадывалась. Может, он и сам ей сказал, когда вернулся в Москву. Про Гоголя же, Коля, я вообще не понимаю. Ведь Мария еще под стол пешком ходила, а что бы то ни было исправлять было уже поздно. Дописывай «Мертвые души» или не дописывай, поезд давно ушел. Но, наверное, покойнице так не казалось.
Потом Мария забыла про Гоголя и, немного поплакав, стала рассказывать, что красноармеец, что ей достался, был совсем мальчик. И она у него, и он у нее были первыми, оба ничего не умели. Еще когда на площади она стояла в строю, кто-то ей посоветовал, чтобы было не так противно, самой раздеться и натянуть на голову ночную рубашку. Как и Неллин казак, Паршин тоже начал с бани, звал и ее, но Мария отказалась, и вот когда, напарившись, он стал открывать дверь, она ровно это и сделала. Но спешила зря. Паршин был одет и еще минут пять кряхтя стягивал с себя сапоги, звенел ремнем, наконец лег рядом.
Света в горнице не было, губами, пальцами он искал ее лицо, однако под рубашкой не нашел и огорчился, сник. Неумело, без правоты, гладил, мял ее груди, руки у него были грубые, задубевшие, и ей казалось, будто он водит по соскам щепой. Потом долго пытался в нее попасть и туда, куда надо, и даже в попу, но член был мягкий и ничего, сколько он ни старался, не получалось. Раз от бессилия он даже встал с кровати и, взяв из котомки буханку хлеба, стал есть. Жевал и будто маленький горевал, что вот, зарубил трех беляков, имеет боевые отличия, но если товарищи узнают, что он не смог употребить бабу, расчесать ей шерстку, они его засмеют. Ей тогда вдруг сделалось его жалко, и она, как умела, помогла. В сущности, эти семь дней дались ей даже легче, чем другим. Паршин был ей благодарен и за то, что не смеялась над ним, и за то, что помогла, вообще за кротость и незлобивость. Оттого и сам старался не донимать: если видел, что Мария хочет остаться одна, перебирался спать в овин. Уходя с бригадой из Новочеркасска, на прощание подарил золотые часы, правда, мужские, и оставил три банки американской тушенки. Часы они потом с Нелли выменяли на гречку и подсолнечное масло, три месяца жили как короли. Когда крупа была уже на исходе, Мария ни с того ни с сего стала полнеть. Нелли первая заподозрила, что она беременна, но Мария не поверила. Наконец пошла к врачу, и тот сказал, что аборт делать поздно; если она все-таки настоит, после чистки иметь детей уже не сможет. Аборт Мария делать не хотела, да и денег на него не было. В общем, она выносила тебя и родила. Потом еще около года жила там же, в Новочеркасске, и по тому же адресу, только уже не в комнатах, а в сарае, мыла в чужих домах полы, стирала, в общем, как-то перемогалась, а дальше из Москвы неожиданно приехал Паршин и вас обоих забрал с собой.
Газета «Большевистская воля» Южного фронта, сообщая об атаке конной бригады Гармаша на Новочеркасск, писала 6 августа 1919 года, что от края и до края степи, будто это Красное море, ходила, переваливалась с боку на бок седая зыбь ковыля.
Однажды твоя мать сказала, что в ворота между Ходынкой и Трубной она вошла в Новочеркасске в ту ночь, когда зачинала тебя.
Мария рассказывала, что с помощью гармашевского пайка Паршин понемногу ее подкормил, вернул уже забытое ощущение сытости, оттого ее плоть принимала его, хоть и без радости, но с готовностью.
Мать была наследницей небольшого хутора около Шишаков; Кирилл Афанасьевич Косяровский владел другим хутором в двадцати верстах на юг от Сорочинцев. Всё это наши коренные гоголевские места. Косяровский прежде жил в Москве и в восемнадцатом году успел поступить в Высшее техническое училище (теперь имени Баумана). За мамой он к тому времени ухаживал уже почти два года. В июле девятнадцатого, то есть в самый разгар Гражданской войны, он приехал в Шишаки, где они с мамой обручились. Жить тогда на Полтавщине было еще опаснее, чем в Москве, хотя голода не было. Про таких бандитов, как Котовский, Махно, Григорьев, вы и без меня слышали, вдобавок были десятки банд поменьше – в общем, власть в Шишаках менялась чуть не каждый день. Расстрелы заложников и изнасилования, грабежи и конфискации – всё это было рядом, и если пока ни мама, ни Косяровский в эту мясорубку не попали, то лишь по случайности.
Оба понимали, что надо что-то делать. Всё-таки мать боялась трогаться с места, и Косяровскому стоило усилий уговорить ее бежать из Шишаков. Она дала себя убедить, что у него хорошие руки и везде, куда бы судьба их ни забросила, он сумеет ее прокормить. Ничего лишнего Косяровский на себя не брал: к тому времени он уже имел диплом помощника механика, шоферские права (в России тех лет порядочная редкость) и даже свидетельство об окончании годичных летных курсов.
Поезда почти не ходили, всё же за пару недель они добрались до Новочеркасска, дальше надо было ехать в Новороссийск и там, если карта ляжет, сесть на пароход, плывущий в Европу. Так они и договаривались. Вместо этого на третий день остановки в Новочеркасске Косяровский объявил, что той России, частью которой они были, есть и останутся до конца жизни, сейчас приходится очень тяжело, потому, всё обдумав, он сегодня утром записался добровольцем в деникинскую армию. Добавил, что поступить иначе было бы во всех смыслах непорядочно, и ни она, его невеста, ни он сам трусости никогда бы себе не простили. Мать не нашлась что на это ответить, расплакалась и ушла в свою комнату. А спустя двое суток в городе стало известно, что красные на реке Северский Донец прорвали фронт и артиллерийскому дивизиону, в который зачислен Косяровский, вместе с другими недавно сформированными частями поставлена задача заткнуть брешь.
После того дня и до 39-го года мама Косяровского уже не видела. Через неделю ее разыскал какой-то пехотный офицер и сказал, что он был товарищем ее жениха, для пушек не нашлось снарядов, и на фронте оба стали пулеметчиками. Команда Косяровского прикрывала левый фланг переправы через Донец, а его – правый. Основной удар пришелся как раз на расчет Косяровского, и он полег весь, вся команда, ровно двенадцать душ. Самому старшему не было и двадцати пяти лет. Они отстреливались до последнего патрона, потом были зарублены шашками. Он сказал, что сам видел тело Косяровского, так что, к сожалению, ни на какое чудо надеяться не стоит, и добавил, что для всей пулеметной команды могилой стал окоп на высоком поросшем ковылем холме прямо над рекой. И снова мама не нашлась что ответить.
По воспоминаниям дяди Юрия, в семье говорили, что Косяровский за неделю до того, как фронт белых был прорван и они, оставляя позиции, побежали к Тамани, сказал маме, что был и до конца своих дней останется монархистом, но Николая не простит. Тот сбежал со своего места, будто ковалевский нос. Впрочем, добавил, что понимает и радость Ковалева, когда нос вернулся.
Вот чей наследник Януш. А я всё думал, откуда ноги растут.
В старости и при мне мать рассказывала, что в шестнадцать лет в Шишаках, мечтая о будущей жизни, представляла, как Кирилл Косяровский делает ей предложение, как она идет с ним под венец. Потом младенец, ее первенец. Ему, наверное, год или полтора, на ногах он пока стоит нетвердо, старается не отпускать руку. И вот они вдвоем, держась друг за друга, идут по бесконечному колосящемуся полю, и с каждым шагом из пшеницы всё выше и выше поднимаются храмы, купола Небесного Иерусалима. Здесь сбивалась и начинала плакать. Говорила, что ее бес попутал, оттого и поехала в Новочеркасск.
На эту тему сама не заговаривала, могу только предположить. Извини, если повторю неприятные вещи. Дело не в твоей судьбе и не в ее собственной; просто Мария всегда колебалась, не могла забыть, от кого и при каких обстоятельствах ты зачат. После ареста Паршина трех месяцев не прошло, как в Москве объявился Кирилл Косяровский. Спустя двадцать лет снова сделал Марии предложение, и она стала думать, что не вы с Соней, а она с Кириллом даст жизнь чистому, природному Гоголю, который допишет поэму. Пару раз Мария и вправду беременела, но после абортов удержать плод не умела – выкидывала.
