Коля – дяде Юрию
В другой раз он стал объяснять кормчему, что после кровавой невнятицы нашего перехода через Красное море иначе и быть не могло. Ведь мы, будто обезумев, рвались, перли напролом, а что нужно, толком сказать не могли, где Египет и где Синай, не знали. Оттого всем скопом, не замечая, как тонем сами, тащим на дно других, и шарахались туда-сюда. Прохоров говорил, что тогда в этом смертоубийственном тигле отчаянье переплавляло народ, плохо понимавший, зачем, ради чего он поднялся, пошел, кто и куда его ведет, в несчастных беглецов. Никому не нужных беженцев, которым любой берег кажется спасительным и которые единственное, о чем молят Бога, – добраться до него, почувствовать под ногами твердую почву.
И вот, продолжал он, посреди этой лишенной смысла давки хорошо построенное морское сражение двух флотов – Христа и антихриста, – правильное взаимное расположение кораблей, кормчие которых сведущи в стратегии, в тактике, готовы ценой собственной гибели поддержать соседа и тем склонить победу на правую сторону, не просто должно казаться, а в самом деле есть освобождение от всякого рода метаний, бесконечных сомнений и колебаний, которые давно уже нас изнурили.
Убежден, говорил Прохоров, что каждый, на чьих глазах произойдет это сражение, всё равно, где оно его застало – еще на берегу или уже посреди моря, – будто он стоит на высокой горе, прямо перед собой, что называется, на ладони увидит, как медленно и спокойно сходятся два строя кораблей, которые решат и его собственную судьбу. Скажут, за кем легко, с радостью, потому что всякий знает – правда за победителем, он будет идти до конца своих дней. И спасется, найдет Господа в душе и в мире.
Папка № 24 Москва, август 1966 г
Тату не меньше мамы увлекала мысль, что нам, Гоголям, надлежит завершить «Мертвые души». Однако со мной подобных надежд она не связывала, считала, что недостаточно одарен, усидчив. Другое дело – наше с Соней общее потомство, коли Господь распорядится так, что мы сочетаемся законным браком и его произведем. Соню и меня она считала чем-то вроде половинок разбитой чашки, которую необходимо склеить. Когда Соня, уже овдовев, сообщила, что собирается ехать в Казахстан, даже взяла билеты, она тут же из Вольска написала мне, чтобы забыл про Татины больные ноги, «на ней еще можно воду возить». Никого искать не надо, она и только она будет растить нашего с Соней младенчика. В ответ я мягко дал понять, что о детях речь не идет, после этого для Таты мы перестали существовать. На наши письма она больше не отзывалась. А спустя два года один из московских родственников написал, что месяц назад в Вольске ее схоронил.
Тату родня любила. Доверенное лицо, конфидент, наперсница всех и вся, она была главной хранительницей семейных традиций. Слишком многое из того, что нас связывало, ушло с ней в могилу. С каждым годом это будет яснее.
Дорогой Коля, когда-то ты и боком и в лоб допытывался, как получилось, что твой отец сделал предложение моей сестре, твоей матери, так мало их брак походил на те, что заключаются на небесах. Я отмалчивалась и просила об одном: чтобы ни с кем другим ты на эту тему не заговаривал. Раньше я считала, что, если бы мама хотела, она бы сама тебе всё рассказала. Но сестра уже год как в земле, и таиться дальше резона нет. В человеческом бытии немного смысла, тем более если всю жизнь прожить спеленутым будто дитя. Это касается любого, что же до вас с Соней, то именно здесь объяснение, почему она еще тогда, двадцать лет назад, не вышла за тебя замуж. Помня, как вы друг друга любили, это по справедливости должно было произойти. Теперь, когда вы с Соней наконец живете вместе, я убеждена, что мое письмо послужит укреплению вашего союза. Ведь как ни крути, у вас обоих за спиной по целой жизни, и важно знать, что никто перед другим не виноват. Просто так легла карта, и мы над этим не властны.
За мамой и отчимом ухаживали Александра и санитар-туркмен, я, дядя Петр, тебе о нем уже писал. Когда-то он работал сиделкой у Сониного отца, позже сошелся с Соней, одно время она даже была его женой. Под вечер, когда сознание у мамы плыло, она часто принимала туркмена за отчима. Тот лежал рядом, на соседней кровати, но давно был глух как пень, и что с раструбом, что без него услышать, что она говорит, не мог. А если бы и услышал, какая, в сущности, разница? Как бы мама ни была слаба, в ней по-прежнему жила страсть обличения и она никому и ничего не была готова простить. Теперь я понимаю, что отчима она по-настоящему ненавидела. Издеваясь, со смешками и ужимками она допытывалась, зачем это он, обручившись, увез ее в Новочеркасск и тут же бросил, пристроился к бравому Деникину. Потом с тем же бравым Деникиным драпал аж до Парижа. Сейчас, дядя Петр, я думаю, что, когда мама в тридцать восьмом году согласилась выйти за Косяровского замуж, она хотела одного – забыть, замазать всё, что было связано с моим отцом. Удалось это или нет – другой вопрос.
В последний месяц жизни Мария по временам плохо понимала, где она и что с ней. Особенно когда уставала. Потом, полчаса-час поспав, отдохнув, делалась почти прежней. Мы не думали, что она так быстро уйдет, оттого тебе не писали. Из-за неладов с кишечником Марии раз в два дня надо было ставить клизму, водянка сделала ее грузной, и нам с Кириллом вдвоем было не справиться. Если бы не санитар-туркмен Саша – не знаю, что бы мы и делали. Когда-то он жил у Сони, помогал ухаживать за ее отцом, она им была довольна. Малый он неплохой, внимательный, ловкий, и всё равно, пока мы прочищали желудок, и потом, когда ее мыли, меняли постель, убирали и приводили в порядок комнату, Марии было так больно, так стыдно и унизительно, что сознание у нее начинало плыть. В подобном состоянии она несколько раз заговаривала о твоем отце, Паршине: произнесет несколько фраз, но дальше сбивается, путается, да я и не вслушивалась; как ты понимаешь, что мне, что Саше было не до этого.
Раньше я знала только, что всё было в Новочеркасске во время Гражданской войны. Тогдашний жених и нынешний муж Марии, Кирилл после боя за Тамань пропал без вести. Несколько человек вроде бы видели, как их сотня, переправляясь через Гнилую речку, напоролась на правильно расставленные пулеметные гнезда красных и чуть не вся полегла. А дальше обстоятельства сложились так, что другого выхода, нежели сойтись с твоим отцом, у Марии как бы и не было. Больше сама она ничего не рассказывала, родня, говоря между собой, добавляла некоторые подробности, но я в это старалась не вникать, считала, что не моего ума дело. Только запомнила, как Вероника, мать Сони, однажды при мне сказала, что брак твоей мамы был не из тех, что заключаются на небесах.
Сколько помню, в домашних разговорах Мария никогда о Паршине не упоминала, много рассказывала о двадцатых – тридцатых годах, но так строила, будто в ее жизни твоего отца не было вовсе. И не только когда разговор шел при Кирилле, это я еще могла бы понять, но и со мной. Вообще, бок о бок прожив с твоей матерью почти семь лет, я, в сущности, о ней мало что знала и, конечно, то, что напоследок услышала, не могло не поразить. Будь моя воля, пересказывать тебе я бы ничего не стала, хоть ты, как похоронил маму и уехал, уже в третьем письме требуешь, чтобы я ничего не утаивала. Не смягчая, написала о Марииных последних днях, раз так сложилось, что сам ты при ее конце не был и больше спросить не у кого. Зачем тебе это нужно, не понимаю, я, во всяком случае, подобные вещи про свою мать знать не хотела.
После отпевания ты сказал, что вот всё пытаешься собрать жизнь целиком, но знаешь о себе только с года или даже с полутора – что для матери, что для отца Новочеркасск всегда был под запретом. А пока нет начала, что бы то ни было понять трудно, жизнь распадается на части, свести одно с другим не удается. Дай-то бог, если это письмо поможет. Хотя, повторяю, будь моя воля, я бы его писать не стала. Правда, и мне, когда Мария заговорила о Новочеркасске, почудилось, что она вдруг испугалась один на один со всем этим ложиться в могилу. Конечно, я могу ошибаться, и просто то, что мы с ней делали, напомнило Марии надругательства, с которых началась ее взрослая жизнь. И вот она пыталась нас укорить, пристыдить или, наоборот, подбадривала себя, что в жизни знавала вещи и хуже.
Первый настоящий разговор вышел десятого июля, то есть ровно за семь дней до смерти твоей мамы, когда мы с Сашей ее уже вымыли и уложили на чистое белье. Мария лежала с закрытыми глазами, речь была вяловатой, однако вполне связной, только иногда она чуть всхлипывала и запиналась. Из ее рассказа следовало, что в девятнадцатом году, тоже как раз десятого июля, раньше других в Новочеркасск ворвалась третья конная бригада известного командира красных комбрига Гармаша. Еще несколько часов в городе слышалась перестрелка, наконец последние части Добровольческой армии были выбиты за Дон и стало тихо. А через сутки по городу был распубликован и развешан на всех видных местах приказ за подписью Гармаша. Назывался он длинно: «О принудительной мобилизации женского населения города Новочеркасска, потребного для общественных работ». Дальше в четырех пунктах разъяснялось, что: пункт а) мобилизации подлежит только пришлое женское население, относящееся к эксплуататорскому классу; пункт б) указ распространяется на всех незамужних (включая вдов) от семнадцати до сорока лет. В пункте в) говорилось, что все подлежащие мобилизации должны собраться к восьми часам утра 12 июля на площади перед магазином «Парижские ткани» (этот магазин, сказала мама, мы, естественно, хорошо знали), где каждая и получит назначение на работу. Четвертый пункт г) с начала и до конца был посвящен карам, которые ждали уклонившихся от явки. В соответствии с законами военного времени они объявлялись дезертирами и подлежали расстрелу на месте. Кроме того, расстрелу на месте подлежали проживающие с ними родственники и хозяева, у которых они нанимают квартиры.
