Но летело время, портилась погода, и чем сонливей становилось настроение кошачества, тем Мурчавес чаще замечал расслабленную томность. Дескать, ты великий вождь, и все такое, но чё-то холодно сегодня, чё-то мокро, давай-ка мы пока поспим. Конечно, в декабре котам положено дремать. Но если так пойдет и дальше, их героический энтузиазм угаснет; они впадут в привычную анархию. Она же своеволие. Неподчинение любимому вождю.
И что тогда? Нетрудно догадаться. Готики взбунтуются. Мол, не полезем в ледяную воду, не хотим, волны сильные, улов тяжелый… Мурпехи разбредутся по домам. Охрана потеряет бдительность. Заключенные отвалят камень, разбегутся. А все эти гуляйтеры с министрами – изменят. Пока все хорошо и можно потихоньку красть, они с Мурчавесом. Как только станет плохо, предадут.
Вождь перевернулся на спину, лапы сложил на груди, уставился в вонючий потолок. Вечный дождь! Ну сколько можно! Надоело!
Снаружи троекратно поцарапались. Это был условный знак – пришли доверенные гости. Мурчавес ответно царапнул ребристую стенку. Край клеенки приподнялся, показалась пушистая морда с кулечком в зубах.
– Ох, Муфта, ты же вся промокла, – сказал Мурчавес и подвинулся.
– Я быстро высохну! – пообещала Муфта. – Вот, попробуй, я сама готовила.
Вкусно запахло кальмаром.
– Ммм… Что, выдерживала в травах? – заинтересовался Мурчавес, и Муфта расплылась от счастья.
– Да! Покушай, дорогой Мурчавес!
– Не покушай, а поешь. Так выражаются культурные кошки, – наставительно сказал Мурчавес и слопал вкусного кальмара в два укуса.
– Хорошо, я буду говорить, как ты меня учишь.
– Ну, ты, кажется, просохла. Можешь лечь на спинку, рядом, у меня есть несколько свободных минут, поболтаем.
Кошечка с готовностью пристроилась ему под бок, сунула морду подмышку Мурчавесу, лапу положила ему на живот и ласково затарахтела. О таких, как Муфта, кошки говорили с некоторой завистью – ах, какой же прекрасный тарахтер!
– Как там поживает мой народ? – благодушно поинтересовался Мурчавес.
– Ой, народ, такой народ, ему бы только поворчать да побояться.
– А на что ему ворчать? – насторожился генерал, чувствуя, что подтверждаются предчувствия. – У него же все есть? И чего ему бояться? Он в полной безопасности. Не понимаю.
– Милый, ты не обращай внимания, – сказала Муфта, разнежившись и поочередно выпуская коготки. – Поворчат, поворчат – перестанут. А вот мы с тобой…
– Неет, погоди про мы с тобой. Начала рассказывать – и продолжай. Все равно уже не успокоюсь.
– Ох, – вздохнула кошечка, – как хочешь, милый. Ворчат они, что скучно как-то стало, неинтерресно, не нрравится. Вот раньше, говорят, дрругое дело. А что другое дело? Лучше и не спрашивать. Выпучивают глаза, скачут скандибобером: иди, иди отсюда, знаем, на кого работаешь!
– Тааак, – сурово произнес Мурчавес и еще раз мысленно похвалил себя за проницательность. – Мурчавес услышал тебя. Он будет делать выводы. Но чего же они в таком случае боятся?
Он резко повернулся набок и уставился в глаза подруге. Выдержать этот пристальный взгляд не мог никто, все отводили глаза.
А кошечка кляла себя за откровенность. Нет бы, как мама учила, прикинуться трехцветной муркой, похлопать глазками, сказать: «Народ тобой гордится!», после чего зевнуть и предложить: пойдем в постельку? Теперь вот отвечай на неприятные вопросы.
– Войны они боятся, вот чего.
Мурчавес приподнялся и навис над Муфтой. Ей стало страшно.
– И ты боишься?
– И я.
– Тогда на сегодня все. Оставь меня одного. Мурчавес будет принимать решения.
– А можно я полежу в уголочке? Я ничего не буду говорить… Там, снаружи, мокро, холодно, мне грустно без тебя…
– Нельзя.
Выпроводив Муфту, он стал ходить по кругу. Доходил до стенки, поворачивался, шел обратно. И снова менял направление. Внимательно смотрел на себя в большое зеркало, найденное там же, где клеенка, – в райском шкафу изобилия. Принимал то строгий, то милостивый вид, любовался своим отражением. И опять бродил – туда-сюда, туда-сюда.
Сердце его колотилось, голова горела, он лихорадочно бормотал: скучно… как раньше… война…
Бог ты мой, он снова все предвидел! Все рассчитал и продумал ходы!
Двенадцатая глава. Священное предание собак
Потому что никуда собаки не ушли, и Мурчавес знал об этом с самого начала. Как знал он и о том, что псы обосновались в небольшом ущелье возле перевала, в двух часах трусцой отсюда. Построили себе удобное жилье: грудой навалили камни, сверху накидали лапник, снизу постелили мох; получилась большая казарма, в которой приятно дремать, привалившись боком к теплому соседу. (Собаки коллективные животные; для них чем кучнее, тем лучше.) Снаружи ночь, клубятся тяжелые тучи, льет дождь, пахнет плесенью, раскисшей глиной, а ты зароешься в солому, закроешь лапой кожаный блестящий нос, и закемаришь.
Снился им один и тот же общий сон: как будто бы они опять в Раю, где в мисках не кончается еда и у каждой собаки – ошейник; бог склоняется, цепляет поводок и громко чмокает губами, как целует… В этом сне им представали предки – основатели собачьей стаи. Дворовый Сидор жил в отдельной будке и с утра до вечера утробно гавкал. Ризеншнауцер Алиса обитала в доме, ей полагалась мягкая подстилка и завидный резиновый мячик, но за это приходилось выносить причуды божиков. Они ее седлали, дергали за хвост и щекотали ноздри перышком. Узкомордая борзая Ласка без устали носилась по газону; с ней бог любил охотиться на зайцев и хвалил ее поимистость. Такса Люся ненавидела кротов и все время ходила с ободранным носом. Ее тоже брали на охоту, поскольку таксы разрывают лисьи норы и мертвой хваткой держат рыжехвостых.
Собакам очень нравилось начало сна. Они поскуливали, дергали хвостами и блаженно раздвигали пасти, улыбаясь. Сидор аппетитно грыз баранью кость. Алиса спасалась от божиков, но паркет был предательски скользкий, лапы расползались, божики с гиканьем ее ловили и превращали в маленькую лошадь. Борзая бегала туда-сюда, воображая, что охотится на дичь. А Люся завернулась в шерстяной, пропахший псиной плед, по-старушечьи надвинула его на лоб, выставила кончик носа и храпела.
Тут собаки хмурились и клацали зубами: сладкий сон завершался тяжелым кошмаром. В тесный двор заезжали большие машины, с громким топотом вбегали люди в сапогах, брезентовых штанах и куртках. Собаки называли их богхантеры. Сидор натягивал цепь и хрипел; глаза его вываливались из орбит и наливались кровью. Люся пыталась вцепиться пришельцу в сапог; Алиса прикрывала своим телом божиков и скалила большие зубы, а Ласка прыгала на похитителей и пыталась их порвать. Тут из дула вырывалось пламя, из ружья вылетала горячая гильза, и Ласка валилась на землю…
На этом месте все собаки просыпались, задирали морды, поминально выли – после чего опять укладывались спать, и тот же самый сон им снился с самого начала. Он заменял им всякое предание, поэтому священники им были не нужны, а нужно было только братское общение. Встречаясь, они говорили: «брат, блохослови!», «блохослови, сестра!», и мокро лизались.
Блох они вообще упоминали часто. Каждый новоизбранный вожак обещал повысить блохосостояние народа. И была даже грустная песня, которую собаки пели при луне:
Ваше блохородие,
Госпожа удача!
Для кого ты добрая,
А кому иначе…
Вплоть до теперешней осени собаки жили за далеким перевалом, в богатой цветущей долине. Где, конечно, тоже был не рай, но в общем и целом – неплохо. Летом горы останавливали жаркий воздух, а зимой распарывали тучам брюхо, так что снег вываливался на вершины. По горам туда-сюда скакала пища; в речке были запасы вкуснейшей воды. Но как-то, минувшей весной, стая проснулась от страшного шума – поперек божественного сна. Собаки начали метаться, громко гавкать.
Молодой вожак, по прозвищу Псаревич, пегий пес с большими мятыми ушами, пролаял общую тревогу: всем-всем-всем! Заслышав твердый голос командира, псы успокоились. Молча и сосредоточенно выстроились перед вожаком.
Псаревич обратился к ним:
– Дорогие псоотечественники! Гав!
– Гав! Гав! Гав! – раскатисто ответили собаки.
– Сами чуете, что происходит.
– Чуем!
– Значит, так. Слушайте мою команду: стройся! Объявляется военное положение. Я буду это… ваш гавком. И это… значит, я приказываю отступать.
Собаки изумленно заворчали. Отступать! Это почему еще? А наши героические предки? А праматерь-мученица Ласка? А славные военные традиции?
Но Псаревич был непреклонен:
– Говорю вам, будем отступать. Соблюдая боевой порядок. Значит, это… поднимаемся на горное плато. Занимаем, так сказать, позицию слежения. Это… всем понятно?
